Нищий, вор

В комнату вошла Элис, свежая как бутон. Она сменила очки на контактные линзы, чтобы, как она не раз говорила Уэсли, отправляясь на свидания, не выглядеть канцелярской крысой рядом со своими кавалерами.

— Ну, — спросила она весело, — вы тут приятно поболтали?

— Неплохо, — мрачно отозвался Робинсон, вставая. — Уже поздно. Нам пора.

Элис, видно, не очень везет, подумал Уэсли, если лучше Робинсона ей ничего не удалось найти. Всю жизнь копается в черепках. Вот было бы ему сейчас двадцать семь лет! Хорошо, что он не услышит, как Элис будет объяснять археологу, какие они двоюродные брат и сестра.

— Уэсли, — сказала Элис, — в холодильнике два сандвича с мясом и пиво, если проголодаешься. Да, совсем забыла: через Национальный союз моряков я нашла адрес и телефон человека, которого ты ищешь, мистера Ренвея, он плавал с твоим отцом. Я звонила ему сегодня, и он сказал, что с удовольствием с тобой встретится. Когда он не уходит в море, он живет у брата, тут рядом, на Девяностых улицах. По телефону он был исключительно вежлив. Ты сходишь к нему? Он завтра целый день дома.

— Не знаю, какое у меня завтра будет настроение, — не очень любезно отозвался он, и Элис укоризненно на него взглянула.

Робинсон подал Элис пальто и уже в дверях сказал:

— Не забудьте про Стэнфорд.

— Не забуду, — ответил Уэсли, подозревая, что Робинсон так настаивает на Стэнфорде только из-за того, что этот университет за три тысячи миль от Элис Ларкин.

Накрывшись одеялом, он заснул на диване и проснулся от шепота за дверью, совершенно не понимая, который час. Затем послышался звук вставляемого в замок ключа, и Элис одна тихо вошла в комнату. Он почувствовал, что она на него смотрит, но не открыл глаз, притворяясь спящим. Она вздохнула и отошла. Дверь ее комнаты закрылась, а немного погодя раздался стук пишущей машинки.

Интересно, что ей было от меня нужно? — подумал он, снова засыпая.

Калвин Ренвей напоминал Кролика Дуайера: невысокого роста, сухой и узкий в кости, с резко обозначенными мышцами рук и кожей почти такого же кофейного цвета, как у Кролика, когда тот все лето работал на солнце.

— Сегодня у нас радостный день, — сказал он, здороваясь с Уэсли в дверях дома своего брата; чувствовалось, что мягкий голос его звучит всегда вот так же учтиво. — В гости пришел сын Тома Джордаха. Входи, мальчик, входи. Дама, которая говорила со мной по телефону, сказала, что ты обязательно придешь. — Он провел Уэсли в гостиную и придвинул ему самое большое кресло. — Устраивайся, мальчик, поудобнее. Принести тебе пива? Полдень уже прошел, самое время выпить пивка.

— Нет, спасибо, мистер Ренвей.

— Называй меня просто Калвин, — сказал Ренвей. — Ну и удивился же я, когда эта дама позвонила и сказала, что ты меня ищешь… Столько лет я твоего отца не видел… Плаваешь с человеком, — который уже для тебя больше чем просто приятель, а потом каждый идет своим путем, как корабли в море, так сказать… и вдруг к тебе приходит молодой человек… ах ты, господи, как время-то летит… Я никогда не был женат, и сына у меня, к сожалению, нет, жизнь моряка — это один порт за другим, ухаживать за женщинами некогда, а тех, которые и так готовы за тебя выскочить, — он весело засмеялся, сверкнув белыми зубами, — тебе не хотелось бы видеть матерью своих детей: будешь потом всю жизнь гадать, отец ты им или нет. Понятно, о чем я говорю? По поводу тебя-то никаких сомнений быть не может. Сразу видно — сын Тома Джордаха. Да, сэр. Держу пари, отец гордится тобой…

— Мистер Ренвей… Калвин, — неловко произнес Уэсли, — разве та дама не сказала вам по телефону…

— О чем? — удивился Ренвей. — Она только спросила: «Вы тот самый мистер Ренвей, который когда-то плавал на грузовом судне с Томом Джордахом?» И когда я ответил: «Да, мэм, тот самый», она сказала, что сын Тома Джордаха сейчас в Нью-Йорке и хотел бы поговорить со мной. Вот и все. И еще она спросила, живу ли я по тому адресу, который ей дали в Союзе моряков.

— Калвин, — сказал Уэсли, — отца больше нет в живых. Его убили в Антибе.

— О господи! — прошептал Ренвей и отвернулся к стене, чтобы скрыть боль. Длинные темные кисти его рук непроизвольно сжимались и разжимались. — Убили, — тихо повторил он, наконец снова повернувшись к Уэсли. — Да, самых хороших людей убивают в первую очередь. Не рассказывай мне об этом, мальчик. Как-нибудь в другой раз. Подробности подождут, мне не к спеху. Главное, ты пришел и сказал мне, что случилось… А то я бы жил и не знал, пил бы пиво в каком-нибудь баре в Марселе или в Новом Орлеане и рассказывал бы, как мы вместе ходили на «Эльге Андерсон» — наверно, самой мерзкой посудине, бороздившей Атлантику, — и как он, образно выражаясь, спас мне жизнь, а кто-нибудь бы равнодушно сказал: «А-а, Том Джордах, да он умер давным-давно». Уж лучше узнать так, как сейчас, и я тебе очень благодарен. Я понимаю, тебе хочется поговорить о нем, мальчик, ты за этим пришел…

— Если вы не против, — сказал Уэсли.