Нищие

К 17.00, как и приказывал майор Бурдаков, к нему в кабинет вошел усатый молодой лейтенант и положил на стол справку - отпечатанный на принтере с компьютера текст. Пока Бурдаков пробегал глазами по строкам, лейтенант молча стоял около стола. Но когда начальник принялся за последнюю страницу, лейтенант, словно рассчитав, когда он закончит, без приглашения к разговору пояснил: * Месяц назад, товарищ майор, мы серьезно изучили вопрос по нищенству. Но, честно признаться, в области профилактики ничего не удалось сделать. Сами знаете, что киллеров сегодня больше, чем нищих в городе.

Да-да, - отрешенно согласился Бурдаков, глядя в одну точку и обдумывая прочитанное.

По оценкам сотрудников Института социально-экономических проблем народонаселения, которому пару месяцев назад МВД заказало комплекс исследований, в России насчитывалось около пяти миллионов бомжей.

Бурдаков прикинул в уме, выходило, что больше трех процентов россиян не имели крыши над головой. В Москве же насчитывалось в зависимости от сезона от 60 до 150 тысяч бродяг. И каждый десятый занимался профессиональным нищенством.

Ему показалось, что ученые где-то ошиблись в своих расчетах, потому что попрошаек должно быть гораздо больше. Но он понимал, что не прав, и нет оснований не доверять ученым, потому как эффект массовости достигается тем, что эти самые попрошайки всегда на виду, всегда в самых людных местах.

Далее в справке шло разграничение нищих по внутренним группам. Но Бурдаков отлично знал и без выводов ученых, что нищий нищему рознь. Он с презрением относился к так называемым самостоятельно опустившимся людям бомжам. Бомжи были проблемой не только в его округе, но и во всей столице, в которую они ежедневно подтягивались со всех концов страны, ехали из бывших советских республик. Порой вокзалы принимали до пяти тысяч бомжей в день, которые тут же рассасывались в поисках крыши и пищи по столичным очкурам и загашникам. От 60 до 70 процентов этого опасного контингента уже успели вкусить радости тюремной жизни. Конечно, большинство непрошеных гостей милиционеры сразу же отлавливали и отправляли туда, откуда они приехали. Но остальным удавалось просочиться через милицейский кордон и осесть в столице. И через некоторое время все эта чумазая, распухшая и нездоровая братия выползала в народ демонстрировать свою убогость и запущенность. Голодные и замерзшие, они просили на водку, пиво, сигареты, хлеб и не отказывались от натуральных подаяний. Увеличивалась и преступность. Потому что многие заезжие, дабы удовлетворить голод, могли вырвать сумку с едой у женщины или ребенка. Иные прибегали и к насилию. Именно для них, бомжей, оно было оправдано, потому что на другой чаше весов находилась его никому не нежная жизнь. Для него, отрешенного от общества, наказание за преступление было ничуть не страшнее того, что ждало его впереди - сырой ли подвал, милицейская камера или городская свалка.

Бурдаков был наслышан о таких и понимал, что потерявший всякую надежду вернуться к нормальной жизни, такой бомж может безжалостно в темном переулке вырвать с мясом у девушки серьгу из уха, потому что перед его глазами находится не человек, а всего лишь вещь, которую можно будет обменять на еду и выпивку.

Правда, Бурдакову приходилось слышать от участковых и о новом классе появившихся в Москве бомжей, которые, выпросив на водку и курево, не покупают ни того ни другого, а откладывают деньги. И если кто-либо из москвичей, сжалившись, самолично покупает им спиртное или сигареты, то подношение за самую умеренную цену тут же перепродается настоящим бомжам, а деньги опять же откладываются в тайники нищенской одежды.

После нескольких рассказов о данной категории бомжей Бурдакову стало понятно, что кто-то очень умело разыгрывает "бомжевой" спектакль для сбора денег с населения.

Ученые делили всех бомжей на две категории. В первую входили люди, оказавшиеся без крыши над головой из-за сложившихся обстоятельств, беженцы и иммигранты, потерявшие кров и оставшиеся без средств в результате рыночных реформ. Во вторую были включены бездомные, для которых бродяжничество стало образом жизни, и романтики.

Конечно, у Бурдакова больше всего сердце болело за первую категорию людей, оказавшихся на улице, и которые просто вынуждены были просить милостыню. Но таких с каждым годом было все меньше и меньше. Нет, людей с протянутой рукой не стало меньше. Стало меньше тех, для кого попрошайничество было временным этапом. Все больше улицы занимали те, кто выходил на паперть как на работу.