Под каждым глазом у него было по три красивых мешка, будто он победил в конкурсе красоты мешкоглазых. Это потому, что он спасал по ночам: в форточку до пупа высовывался, услышав крики на улице.
Голос у Ильи громовой, давящий на стекла столпившихся домов:
– Расходитесь, а то сейчас выйду, и вы узнаете, что такое боевое самбо! Вызываю милицию!
В годы застоя хулиганы боялись свирепого государства, как и все. Поэтому они уходили, лишь крича в ответ: “Сперматозоид засушенный! Мы еще встретится”. Но Илья подставлял под крики тугое левое ухо, которое у него получилось от армии.
С глухотой он боролся упорно: голодал по пятьдесят дней, и слух улучшался. Вот так однажды, на пике улучшения, он познакомился со Станой (Анастасией), а когда снова стал тугой на ухо, был уже женат на ней. Потому что Стану надо было спасать! Поэтесса! Ничего в жизни не понимает! Особенно желание спасать запекло его, когда она шла навстречу ему, куря, и показала на дырку в юбке:
– По дороге моль встретила. Видишь: не отбилась.
В промежутках, когда Стана не курила, она носила в руках большое красное яблоко – просто так, для усиления красоты. У нее были глаза умнее ее самой – бывают такие глаза, как бы существующие отдельно от человека.
А вокруг общежитие, состоящее из множества юных организмов и мыслей, катило свои валы навстречу могучей плотине – сессии. Голос у Станы был грудной – от слова “грудь”. То есть, даже не видя ее, можно было сразу сказать, что грудь у нее замечательная. И она взяла его за руку:
– Илья, приходи ко мне сегодня на белый ужин. Там будет толпень...
Оказалось: из белого были молоко, сыр, белый хлеб и белое вино.
На излете коммунизма – в лохматых семидесятых – студенты собирались по комнатам общежития – мечтали, что это наметки будущих изысканных салонов, клубов... Хотя доцент Ганина им говорила: студент-филолог должен спать четыре часа в сутки, а все остальное время – учить-учить...
В первую очередь у Станы, где жило еще пять девушек, в общем, в ее салоне, молодожены Капустины читали вслух словарь пословиц Даля.
Набилось человек пятнадцать, а то и двадцать. Илье не понравился только один студент с романо-германского, который пел хриплым, а значит, красивым голосом: “Ай лав зэ дес” (я люблю смерть). Илья, не посмел сказать, что у него меж лопаток, а иногда и за ушами, холодок пробегал. Вдруг выгонят за неправильное отношение к смерти и вообще никогда уже не пустят обратно!
Потом танцевали все: от чарльстона до шейка. Он трясся с нею, как на вибростенде, придерживая за шелковые локти, и казалось, что он не дает ей улететь выше! Невесома!
Его тогда – на белом ужине – поразило, что, прощаясь, многие говорили: встретимся у пирамиды Хеопса. Через Илью в этот миг прошли волны вечности. Он уходил от Станы, как от королевы: пятясь и кланяясь.
Потом уже, к концу миллениума, он оказался туристом у этой ободранной пирамиды и почувствовал себя в самодеятельном театре, только солнце было настоящее, и оно настоящесть свою усердно выкладывало на их шеи и головы. Бедуины с тонкими неглупыми лицами все время хотели выдрать из него деньги, взамен подсовывая – прокатиться на брезгливом верблюде и сфотографироваться. На снимке потом мысли корабля пустыни отчетливо лежали на его аристократической морде: “Ну, уж потерплю вас, на фиг, еще раз”.
Именно сидя между двух косматых горбов, Илья вспомнил четыре строчки Станы:
Тогда, в советском году, ему было дано такое зрение, когда он встретил Стану, что он видел человека и сейчас, как слабый побег, и в выси лет – он ветвится по всем своим возможностям, как крона. Вот поэтому он принял ее стишки.
А она – через девять лет их семейной жизни – села на колени к Хомутову. И тот ей говорит, как всем до этого:
– Мы не из тех Хомутовых, что от хомута, а от Гамильтонов ведемся – они приехали в шестнадцатом веке из Англии.
– Ну и что ты смотришь, Илюша? – егозливо спросила Стана. – Иди помусоль с Виталькой игрушечный хоккей. Это единственное, что у тебя хорошо получается.
Стана засмеялась смехом, который изрешетил грудь Ильи.
Все могло так и быть, что из Англии: лицо Хомутова – как корнеплод такой разумный (часто такие физиономии мелькают в голливудских боевиках). Раньше они Илье нравились, а теперь он понял: это морды омерзительных соблазнителей.
И Стану надо спасать.
Она же мать его Витальки. Да, вот еще что: квартира, в которой жили, дана Стане от школы, и если он ее не спасет от нашествия Гамильтонов, то где ему тогда жить-то? Илья шабашил иногда у Хомутова, и теперь у него кусок хлеба исчезнет. Но это не главное, потому что Илья уже шестой год переводил “Слово о полку Игореве”. Грады рады, веси веселы – звучит, как надо в ХХ веке!.. Он думал: это почему никто не переведет по-новому – это ведь так трудно! А если трудно, значит, я сделаю!
Но так никогда и не закончил.