Nimbus

Сереженька! Что-то горит моя голова, а мысли в ней путаются. Так много скопилось на душе, что я тороплюсь, сбиваюсь и, не докончив о господине Непряеве, начинаю совсем о другом… Ты мне всегда внушал, что порядок в мыслях — самый главный порядок, а я, стало быть, такая непонятливая твоя ученица. Но зато любящая тебя всем сердцем и всеми помыслами своими! Так вот, Авксентий Петрович лишь пожал плечами на мой безмолвный вопрос. Зависит от многих обстоятельств, сказал он, и посоветовал набраться терпения. Что ж, будем терпеть и ждать. И пусть чаемая свобода нагонит тебя на пути в Сибирь или даже на месте твоего заключения — мы все равно ее непременно дождемся.

Не передать, как я буду счастлива, когда мы с тобой встретимся — чтобы никогда больше не расставаться.

Скоро, Сереженька, совсем скоро. Потерпи. Моя любовь тебя везде сохранит.

3

Он дочитал письмо, вернулся к его началу и чуть улыбнулся сухими губами, вообразив ее беседы с неведомым ему господином Непряевым и приставом, над которым за странности речи потешается вся Коломна. Напрасно она возлагает на них столь большие надежды. Наивная дурочка. Горькая нежность затопила его. Он не заметил, как очутился возле кузницы. Был обед, молот не стучал. Туча придвинулась, и стало слышно, как в ее иссиня-черном чреве недовольно ворчит и ворочается исполинский младенец. Слева, на пригорке, чуть возвышался над остальными постройками пересыльного замка дом, где помещалась больница. Справа сплошь тянулась ограда, плотно сбитая из дюймовых дубовых досок высотой в полтора человеческих роста. За ней, на крутом обрыве поднимались редкие сосны, внизу подковой выгибалась река, неспешно несла свои воды мимо дворца сумасшедшего Мамонова и Андреевского монастыря к Кремлю, откуда поворачивала вспять и где напрямую, где петляя среди лугов, почти в самом конце пути достигала Коломны, а еще немного погодя растворялась в Оке. Глядя поверх ограды на темно-зеленые верхушки сосен, он представлял, как садится в лодку, отталкивается веслом от заросшего травой берега, выгребает, скрипя уключинами, на середину, ложится на дно и, чуть покачиваясь, плывет, увлекаемый ровным сильным течением. Бесконечное небо расстилается над ним: сначала бледно-голубое, ослепительное, с легкой, будто кисея, пеленой облаков и палящим солнцем, затем наливающееся темной синевой и мало-помалу на короткое ночное время сгущающееся в черноту с бесчисленной россыпью золотых звезд. День, ночь, еще день — и, очнувшись после волшебного легкого, он видит на берегу Оленьку в светлой дымке волос и со следами недавно пролитых слез на прелестном лице. «Отчего ты плачешь?» — поспешно выбираясь из лодки, спрашивает он. «От радости», — сияя еще влажными глазами, отвечает она.

— Ты че, ты че тут шляешьси?! — страшным голосом заорал на него солдат, редкий среди стариков стражи молодой малый с курносым и голубоглазым рязанским лицом. Он стоял у приоткрытой и почти незаметной маленькой узкой дверцы в ограде. Кто-то невидимый подал ему белый узелок, в котором ясно угадывались очертания четверти и каравая. Солдат захлопнул дверцу, повернул в замке ключ и снова закричал на Гаврилова, чтобы тот шел прочь.

— Ладно, ладно, — сказал Сергей. — Не шуми.

И, повернувшись, медленно двинулся в больницу. Там, в палате, он сел возле окна. Неподвижно стояли сосны, потемневшая от набухшей в небе тучи тускло блестела река, серой дымкой с яркой алой каймой по дальнему краю затянуло город и, как межа между неволей и свободой, тянулась темно-зеленая ограда. И что же? А вот что: была в ней, оказывается, маленькая дверца; а с ней рядом, доски на две или три подалее, было нечто такое, о чем он даже подумать не мог без мгновенного озноба, тотчас холодившего спину от поясницы до плеч. В углу палаты кашлял и сплевывал в жестянку тщедушный мужичок, приговоренный за покушение на убийство жены, им заподозренной в неверности; на соседнем топчане дремлющий старик-старообрядец, не открывая глаз, пробормотал: «А зря ты, Серега, не обедал, щти зна-а-а-тные…» Все остальные обитатели палаты слушали Варвару Драгутину, пересказывавшую чье-то житие.

Быстрый ее говорок почти не достигал слуха Гаврилова. Одно короткое страшное слово сильными ударами стучало в виски.

Побег.

Рядом с маленькой потайной дверцей выдавалась вперед и вбок доска, отчего в ограде образовалась едва приметная щель. Если сдвинуть, можно пролезть. Его снова охватил холод восторга и ужаса, и откуда-то из глубины еще раз поднялось и прозвучало это слово.

Побег.