Nimbus

Господин Непряев вежливо взглянул на телескоп, после чего учтиво склонил голову и заметил, что благоразумие требует от нас во всякую минуту нашей жизни быть готовым покинуть ее. Важно при этом наше духовное состояние; но следует также подумать и о том, как распорядиться благоприобретенным имуществом, не ущемив при этом интересы и самолюбие родных и близких. При этом он пожелал Федору Петровичу еще долгих лет жизни, о жертвенном благородстве которой наслышаны очень и очень многие. По роду своих занятий он не раз сталкивался с сюжетами, к которым — будь они воплощены на театре или в прозе — наша взыскательная публика отнеслась бы как к неудачной выдумке. Был один лихой малый, каких еще поискать. Разбойник, злодей, пробы ставить некуда, три года за ним охотились, поймали, и на допросе вдруг, представьте, спрашивает: «А вы святого доктора Федора Петровича знаете?» Надо ли говорить, сколь сильное недоумение вызвало имя почтеннейшего человека, прозвучавшее из уст этого злодея! Какое, позвольте спросить, отношение имеет этот душегуб — а на нем три по крайней мере убийства — к господину доктору Гаазу? Хотя Авксентий Петрович, будучи любителем провинции и тишины, проживает в Коломне, в собственном доме, и по весне ходит к Москва-реке слушать соловьев, однако наслаждаться прелестями тамошнего житья-бытья ему выпадает нечасто. Все в разъездах. Недавно был в Петербурге, ездил в Киев, навещал Тамбов, городишко прескверный, ну и, само собой, частый гость в Москве. О Федоре же Петровиче не только наслышан, но и имеет общих с ним знакомых, Андрея Ивановича Поля, например, с которым однажды консультировался по хирургической части. Нет, нет. Никакой операции. Речь шла о способе нанесения поранения, отправившего к праотцам молодого человека во цвете лет. Само собой, господин Непряев спросил у преступника, по какой причине он вспомнил доктора Гааза? И верите ли, тот, не моргнув глазом, отвечает: а я его грабил. Как грабил?! Где?! Когда?!

Федор Петрович молча улыбался.

— Ага, — приметив его улыбку, улыбнулся и Авксентий Петрович. — Чую, не врал мой разбойничек. Не врал, Федор Петрович?

— Weiter, weiter[131], — сказал Гааз.

— Ну, дальше, так дальше.

А дальше в повествовании Авксентия Петровича возникла зимняя морозная ночь тому назад этак лет десять, одинокий пожилой господин, спешащий по пустым, будто вымершим стогнам Москвы, со стражниками, более согревающимися в своих будках, у печек, чем наблюдающими за порядком, и трое лихих молодцев, берущих нашего господина на гоп-стоп, иными же словами — предъявляющих ему перо и снимающих с него шубу.

— Перо? — удивился Гааз. — Они мне ничего не писали, только говорили — давай шубу.

— Перо на их языке — это нож.

— О, нет, никакого ножа, потому что я сразу сказал, что буду снимать… Я говорил также: братцы, это старая волчья шуба, но если вам холодно — берите. Только одна просьба. Я — доктор, меня срочно позвали к больному, тут неподалеку. Если я пойду без шубы, я простужусь, заболею и не смогу никому помочь. Поэтому проводите меня до дверей, где я сниму шубу и передам ее вам.

В светлых умных глазах господина Непряева вовсю играла улыбка.

— И проводили?

— Ну да, — отчего-то смущаясь, подтвердил Федор Петрович. — До самых дверей.

— Ах, Федор Петрович! — засмеялся господин Непряев. — Мне мой разбойничек рассказывал куда интересней!

— В самом деле? — невинно осведомился Гааз.

Господин Непряев кивнул.

— В самом деле.

Подчеркивая, что не добавляет от себя ни единого слова, он нарисовал в высшей степени трогательную картину обращения лихих людей в кающихся грешников. До всех троих как-то разом дошло, что человек, с которого они намеревались снять шубу, это почитаемый всей нищей, арестантской, бесприютной Москвой доктор Гааз, единственный, может быть, ее заступник, милостивец и лекарь. «Ах, ты! — вскричали они, падая на колени. — Федор Петрович! Ты что ж нам сразу не признался?! Чуть в грех не ввел». Заметим попутно, что ободрать как липку ничем не приметного обывателя для них не грех; доктор же Гааз в их сознании — некто неприкасаемый, нечто вроде табу, святая икона, перед которой следует опускаться на колени.

— Вы, голубчик, как-то уж слишком, — буркнул Федор Петрович.

Опять нарастала боль, и он думал, когда же этот симпатичный господин объявит о цели своего визита.

— Какое там слишком! — воскликнул господин Непряев. — Это ведь Россия, mein teuerer Herr Haas[132], страна, где нет середины и где сходятся все противоположности. И уж позвольте…