Никто об этом не узнает (СИ)

— Я сейчас с тобой поздороваюсь, если не свалишь отсюда! — Максим резко сел.

Артём посыл понял и тотчас ушёл. Но настроение, и без того отвратительное, всё же сумел испортить ещё больше, хотя, казалось бы, куда уж хуже.

Однако какая наглость! Отец совсем оборзел! Здороваться с этой! Может, ещё приветственный танец с флажками сплясать? Или облобызать душевно, этак по-брежневски? Брр…

В коридоре, за дверью послышалась возня: шаги, голоса, шебуршание пакетов. Максим скривился так, будто этот негромкий, в общем-то, шум, разрывал ему голову.

— Направо наша спальня и комната Артёма. — Голос матери звучал громко и неестественно, словно у чересчур старательной ученицы в самодеятельной сценке школьного драмкружка. — Налево — комната Максима, это старший сын, ты позже с ним познакомишься. Ну и вот эта дверь — теперь твоя комната. Аня, наша горничная, всё уже подготовила. Так что располагайся, обустраивайся, ну и отдыхай…

— Спасибо, — еле слышно ответила эта.

Затем дверь в комнату напротив почти беззвучно открылась и закрылась. Вскоре стихли шаги и голоса, наступила тишина, желанная, но отчего-то не приносящая никакого покоя.

Ну, отлично, злился он. Эта доярка ещё и жить будет в шаге от него.

Что ж, тем хуже для неё.

Он ещё не придумал, как именно, но твёрдо знал, что превратит её жизнь в ад. Покажет ей, что нечего лезть со свиным рылом в калашный ряд, какой бы ушлой она там ни была.

«А может, — ухмыльнулся он, — и впрямь сходить с ней поздороваться?».

Ну а что? Просили ведь — так получайте.

В комнату напротив Максим вошёл без стука. Впрочем, за ним вообще не водилось привычки стучаться.

Девчонка вскинула голову и уставилась на него своими плошками. Как же он ненавидел голубые глаза!

Вот взять отца, посмотришь — ну, просто безгрешная душа. А сам ведь увяз в пороках по самую макушку. И эта жалкая история с брошенной колхозницей и внебрачной дочерью, так некстати раздутая журналистами, — самое, пожалуй, невинное в его послужном списке. И это ещё Максим далеко не всё знал об отцовских делах и делишках.

Так что, когда подобный образец всегда перед тобой, волей-неволей вспоминается теория адвоката Блэра о младенчески-голубых глазах[2].

И вот ещё одно голубоглазое, затрапезное, косматое чучело, решившее устроиться получше, урвать свой кусок.

Сейчас она перекладывала своё скудное шмотьё из пакетов и раскладывала в стопочки на кровати. Увидев Максима на пороге, она замерла с очередной тряпкой в руке.

Он говорить не спешил, сложил руки на груди и, привалившись плечом к стене, молча разглядывал девчонку.

Ну, реально — чучело! Тёмные патлы не чёсаны, длинная чёлка лезла в глаза, в лицо. Сама в каком-то несусветном балахоне. Точнее, в заношенном свитере, растянутом в длину чуть ни до колен, а вширь — можно его запросто натянуть натрёх таких, как она. Мешковатые треники. В общем, красотища! Утончённый стиль! Самая изысканность!

Максим невольно хмыкнул. Но девчонка откинула тёмную прядь и вдруг разулыбалась. Весело так, до ушей.

— Ой, прости, ты, наверное, Максим, да? А я — Алёна.

Отложив свою вещицу, она обогнула широкую кровать и сделала несколько шагов к нему.

Зубы у неё были ровные, белые, не хуже, чем у него — а он гордился своей улыбкой, — но это почему-то Максима ещё больше разозлило.

— Да в курсе я, кто ты такая. Все теперь в курсе, — Он оттолкнулся от стены и шагнул к ней навстречу, — …твоими стараниями.

Глава 2

— Везучая ты, — вздыхали девчонки. — Батя — губернатор! Это ж охренеть как круто! И не отказался, забирает себе. Подумать только!

Алёна пожала плечами. Не знала, что сказать. Ей до сих пор не верилось, что отец вдруг нашёл её и захотел взять к себе. Вообще-то, губернатор он или слесарь — ей было всё равно.

Главное — семья, дом нормальный. Но больше всего пьянила мысль, что отец, оказывается, не бросил её, как утверждала мать, а просто не знал, что она у него есть.

Алёна раз пятьдесят посмотрела в ютубе то интервью, где отец, такой красивый, значительный, импозантный, говорит, как счастлив, а у самого слёзы наворачиваются.

Она и сама в первый момент разревелась, глупая. Да и потом нет-нет да всхлипнет. Проняло так, что сердце сжималось. Ведь он радовался ей, ещё не видел, но уже радовался, что у него есть дочь! А она думала, что отец знать её не желает.

На мать за эту ложь Алёна не обижалась. Мать несчастная была, её только жалеть. Хотя жалеть стоило себя — жизнь с матерью казалась сущей пыткой, особенно после того, как умерли дедушка с бабушкой.

Пила мать по-страшному, и если в доме заводилась какая-то копейка, моментально спускала всё на самогон. Это позже Алёна научилась колоть дрова, копать огород, топить печь, стряпать, солить огурцы и квасить капусту, за шкирку выставлять вон материных собутыльников — ну ещё бы, помаши-ка топором.

Кроме того, сообразила договориться с соцзащитой и получать самой причитающиеся им жалкие гроши. Так что худо-бедно она тянула и себя, и мать.

А вот в детстве… в детстве был кромешный ад.

Иногда мать бросала её, мелкую, одну, на несколько дней, уходила гулять. Но ещё хуже, когда «гуляли» в их доме.