Никто не умрет

Я оглядел кухню, которая выглядела почти нормально, и решил все-таки развязаться с наведением порядка, а затем уже приниматься за дела вне дома. Очень меня эти дела скребли и напрягали, как тяжелое дыхание за плечом. Но уборка тоже была делом нужным — ее нельзя бросать на середине или даже почти на финише. Неубранный кусочек мгновенно расползается и захватывает все-все. В обычной жизни это неприятно, но сейчас у нас была не обычная жизнь, и расползтись мог не обычный наш бардак, а обстановка, в которой мучились и болели мама с папой. Это нельзя.

Я выдвинулся в зал, быстро привел диван в «дневной» режим, вынес белье в стирку и обнаружил, что Дилька успела убрать свою половину квартиры — тоже до почти нормального состояния. Мама, конечно, нашла бы, куда ткнуть нас носом. Ну и пусть тыкает, пожалуйста, мы рады будем. Потом. А пока и так сойдет, сказал я Дильке. Она согласилась, и мы в четыре руки и восемь ног смахнули пыль и протерли полы, высокопрофессионально, стремительно и почти без потерь. Кабы Дилька позволила использовать кота рациональным способом, мы бы управились еще быстрее. И полы бы засияли. Да и ни одному животному массаж не вредил. Впрочем, кот все равно удрал на подоконник и вяло шипел в ответ на предложения почесать спинку плинтусами.

Зато я ему консервы нашел, сайру какую-то, — мы несколько банок в прошлом году для вылазки в лес покупали, да так обратно и привезли. Я думал, испортилась, думал, что обычным ножом жестяную банку не вскрыть, думал, что деревенский, вернее, лесной кот вряд ли такое есть будет. Кругом ошибся. Вот и ладушки. В следующий раз и сами попробуем.

Все у нас срасталось ровно. Мы были дома, вели себя по-хозяйски и готовы были продолжать в том же духе. Дилька, наверное, тоже это поняла. Она взглянула на меня одобрительно и с воплем бросилась на свежезастеленную кровать.

— Так, — сказал я, озабоченно разглядывая покрывало. — Давай-ка, мать, мыться.

— Опять? — возмутилась Дилька.

— Что значит «опять»? — возмутился уже я. — Ты когда последний… Ах да. Ну, с тех пор сколько прошло, и, это, мы сами сколько прошли и сделали. Вон, гляди, чего ты сделала, например.

— Это не я, — нагло сказала Дилька, убирая пятку подальше от темного отпечатка.

Короче, дела за пределами квартиры я отодвинул еще на часок — банный, так сказать. Банный день бывает, а у нас будет час. А может, и побыстрее управимся.

С Дилькой управишься. Устроила: да я вчера мылась, да я только ноги помою, да я одна боюсь. Ну давай вместе тогда, сказал я почти серьезно, и она обиделась. Ну давай я рядом побуду, поправился я, и Дилька обиделась еще больше. Губу выпятила, локти растопырила и жжет взглядом сквозь очки, как Архимед римлян. Ну, мне пофиг, я в Риме сроду не был, просто смешно стало: чего ей там стесняться, кочерыжке?

Пришлось плеснуть шампуня для пены, накидать полную ванну резиновых игрушек и надуть дельфинчика, которого из Египта привезли. К счастью, пакет с игрушками, давно убранный в угловой шкафчик со всякими трубами и краниками, не исчез и не зарылся слишком глубоко в старые купальники, маски, ласты и прочие обрывки счастливого лета. Халат с полотенцем Дилька нашла сама. Халат был тоже из Египта и такой пушистый даже на вид, что я чуть его не отобрал, чтобы закутаться. Сел на диван, сдерживаясь, и сказал:

— Не надевай пока.

Дилька, само собой, немедленно напялила халат поверх чумазой своей поверхности и ходила важно туда-сюда по коридорчику, пока вода наливалась.

— Чего это? — осведомилась она.

— Испачкаешь, — сказал я.

— Ну и что?

— Стирать-то не умеешь, — объяснил я.

— Ха. А ты умеешь, что ли?

Я хмыкнул и лег, закинув руки за голову. Стирать я не умел. То есть теоретически представлял, как это делается, но практикой эти соображения не подкреплялись. Но обсуждать это с Дилькой не собирался. Надо будет — справлюсь. Делов-то — белье в машину заложить да порошка кинуть — ну и следить, чтобы цветное с белым и черным не смешивалось. А как его спутаешь, видно же — вот носки, они черные, их в сторону пока, а это простыня, она белая и длинная такая, нет, не простыня, что-то похожее, и не белая, если тянуть, другой цвет вытягивается, красный!

Красная кофта облепила мне лицо, я всхрапнул от ужаса и сел, просыпаясь, — и тут Дилька заорала.

Я еще стряхивал с себя саван, кофту и сон, которых, конечно, уже не было, а сам мчался к ванной, стукаясь руками-плечами-коленями по косякам, их на пути оказалось штук двадцать, и не чувствуя боли — как деревянный, — и поскальзываясь, и выдергивая дверь из рамы, как морковку из грядки. Дверь хрустнула, Дилька взвизгнула, занавеска, за которой она поспешно спряталась, с визгом сыграла пластмассовыми кольцами по штанге. Дилька сказала негромко и жалобно:

— Ты чего, уйди!

Я быстро осмотрелся. В ванной было светло, тепло и тихо, пахло клубничным шампунем. На полу вдоль края ванны расходилась лужа, и крышка у корзины для белья была мокрой.

— Уйди, говорю! — сказала Дилька из-за занавески, почти плача.

— Ты чего орала? — спросил я с трудом. Очень не хватало воздуха.

— Ничего, — буркнула Дилька.