Николай Рерих

Русская публика не видела картин импрессионистов, открывших радость мгновенного, сильного и легкого впечатления от парижских бульваров или от летучего тумана, окутавшего готический собор. Да Куинджи был от импрессионистов достаточно отличен: при всем своем «варварском непризнании традиций» он связан с традицией русского пейзажа-размышления — с приглашением зрителю войти в глубину картины, в ночь над Днепром, в березовую рощу. Всю жизнь писал он землю — небо — воду — свет — тени; искал новые составы, сочетания красок, чтобы передать блики солнечного света на траве, лунный отблеск в воде, необъятность ночного неба, непролазность чумацкого тракта.

К девяностым годам Куинджи славен настолько, что недоброжелатели и просто сплетники распускают слухи о том, что мариупольский ретушер — самозванец, который убил настоящего художника и завладел его картинами.

В девяностых годах Куинджи богат настолько, что может покровительствовать молодым художникам, возить их за границу, пересылать крупные суммы «от неизвестного». Он завещает сто тысяч рублей для создания особого фонда, из которого ежегодно выделяется премия молодым художникам. Но неожиданно полученное наследство не изменило его образ жизни: в комнате по-прежнему стоит железная кровать и старые стулья. Разве что некую «трубку», нечто вроде телефона, по которому говорят с хозяином подошедшие к двери, можно отнести за счет богатства. Да цветов в квартире становится больше, да на прокорм птиц Архип Иванович может тратить, сколько хочет: птицы живут у него в комнатах, на чердаке; когда добрый Зевс выходит на крышу, к нему слетаются все петербургские пернатые: он лечит птиц, подклеивает крылья бабочкам, ставит клистиры воронам, если верить карикатуре художника Щербова.

Взгляды «глубокомысленного грека» на жизнь просты до наивности: «Это… Это что же такое? Если я богат, то мне все возможно: и есть, и пить, и учиться, а вот если денег нет, то значит — будь голоден, болен и учиться нельзя, как это было со мной?

Но я добился своего, а другие погибают. Так это же не так, это же надо исправить, это вот так, чтобы денег много было, и дать их тем, кто нуждается, кто болен, кто учиться хочет…»

Тех, кто учиться хочет, он учит подлинному искусству, то есть познанию и воплощению природы. Любовь к ней, ощущение единства земли и воды, солнца и неба, летней березовой рощи и зимнего леса объединяет широкоскулого вятича Аркадия Рылова, латыша Вильгельма Пурвита, поляков Фердинанда Рушица и Константина Вроблевского. Молчаливый Пурвит (впоследствии — глава латышской Академии художеств) обойдет свои прибалтийские земли, Химона — Грецию, Латри и Богаевский предпочтут Крым, а Борисов сделается вечным странником севера, пишущим полярные ночи со стылым красным заревом над зеленым льдом, снега Новой Земли, небесные сияния.

Странничество входит в кровь учеников Куинджи — велика, прекрасна земля, и они воплощают красоту ее степей, дорог, северных и южных морей.

Осенью ученики возвращаются в мастерскую с этюдами, и рассказы о путешествиях чередуются за большим самоваром.

Чаепития Куинджи славились. Собрат по Академии остановил его однажды:

— Скажи, Архип Иванович, где ты чай покупаешь?

— А что, зачем это тебе?

— Да здорово твои ученики работают, успехи делают…

Об успехах «куинджистов» действительно много говорили в Академии; не замедлили появиться и перебежчики к Архипу Ивановичу от Ивана Ивановича Шишкина.

В эту взыскательную семью-артель, напоминающую о боттеге — мастерской времен Возрождения, входит корректный петербуржец Рерих. Прежде он сетовал на Академию: там главенствует «увлечение тоном, рисунком, а самое главное в искусстве не только отодвигается на второй план, но и совсем пропадает».

У Куинджи главным и было — главное. Ощущение великой гармонии жизни, природы и человека, стремление выразить эту гармонию в ее единстве и бесконечном разнообразии. Архип Иванович стал не только профессором живописи — учителем жизни. На всю жизнь запомнились его короткие, точные фразы — не афоризмы, он их не придумывал, не оттачивал, но произносил, как бы не замечая. Когда сказали, что один человек дурно о нем отзывался, он задумался о возможной причине вражды: «Странно! Я этому человеку никакого добра не сделал…» О родившейся авиации: «Хорошо летать, прежде бы научиться по земле пройти…» Узнав, что ученики фамильярно называют его между собой «Архипкой», Куинджи созвал их на традиционный чай и, улыбаясь, спросил: «Если я для вас буду Архипкой, то кем же вы сами будете?»

Ученикам говорил: «Сделайте так, чтобы иначе и сделать не могли, тогда поверят». «Хоть в тюрьму посади, а все же художник художником станет». «Если вас под стеклянным колпаком держать нужно, то и пропадайте скорей. Жизнь в недотрогах не нуждается!» Критикуя ученика, добавлял: «Впрочем, каждый может думать по-своему. Иначе искусство не росло бы».

Думать по-своему умел он сам.