Николай Некрасов

И всё-таки правительство явно перестало считать выступивших с оружием декабристов и тем более безоружных петрашевцев смертельно опасными для него врагами. Заканчивалась николаевская паранойя, страх перед всяким собранием свободно мыслящих людей. Кроме того, молодой император недвусмысленно дал понять, что правительство берет на себя решение той задачи, за попытки взяться за которую его отец обрек на страдания и смерть благороднейших граждан России: широкие реформы всей государственной системы, в первую очередь отмену крепостного права.

Тридцатого марта, принимая в Москве представителей московского дворянства, Александр заявил: «…Существующий порядок владения душами не может оставаться неизменным. Лучше начать уничтожать крепостное право сверху, нежели дождаться того времени, когда оно начнет само собой уничтожаться снизу. Прошу вас, господа, обдумать, как бы привести всё это в исполнение. Передайте слова мои дворянам, для соображения». Эти публично прозвучавшие слова, выразившие безусловную волю государя к отмене позорного института, борьба за ликвидацию которого была делом чести всякого благородного человека, вызвали необыкновенное воодушевление. От неопределенных надежд общество переходило к обсуждению конкретных проблем, конкретных реформ, общественная жизнь наполнялась реальным содержанием.

Изменение общественно-политического климата быстро сказалось на литературе. На глазах ослаблялся цензурный гнет, наиболее одиозные цензоры заменялись либеральными или хотя бы более или менее «рациональными». Казалось, появляется возможность печатать в журналах политические новости, и Некрасов и Панаев сразу подали прошение о предоставлении такого права «Современнику». То же делали в это время редакторы буквально всех русских журналов. Это означало победу направления Чернышевского как единственно возможного пути для русского журнала и русской литературы в целом — к сближению с обществом, с его насущными интересами. Публика не хотела подписываться на журналы, где в очередном номере вместо обсуждения острых и больных вопросов ей предлагали читать очередную повесть о том, как красавец-помещик или гуляка-гусар влюблялся в молодую помещицу и, преодолев многочисленные препятствия, вел ее к алтарю. Только появление на их страницах политики, новостей о мире и войне могло буквально спасти толстые журналы, стоявшие на грани разорения.

Внутренняя жизнь «Современника» в первой половине 1856 года в общем напоминала прежнюю. С одной стороны, сохранялось достигнутое равновесие: в библиографическом и критическом отделах господствовал Чернышевский, в беллетристике доминировали Тургенев, Дружинин, Григорович, присоединившийся к ним Толстой. С другой стороны, это равновесие становилось всё более хрупким из-за внутренней борьбы старых сотрудников против Чернышевского.

Еще в 1855 году во время пребывания Некрасова в старой столице «москвичи» уговаривали его удалить одиозного нового сотрудника. В апреле 1856-го круг старых авторов «Современника» составил настоящий заговор с целью переманить в журнал Аполлона Григорьева, сотрудника только что закрывшегося конкурировавшего издания — «Москвитянина». Боткин, сблизившийся с Григорьевым и лоббировавший его интересы, сообщил Некрасову, что Григорьев согласился перейти в «Современник» при условии удаления из него Чернышевского. Некрасов же не собирался кем-либо заменять Чернышевского. Скорее наоборот — влияние и значение последнего в журнале усилилось, с декабрьского номера он начал печатать свой знаменитый цикл статей «Очерки гоголевского периода русской литературы», в которых идеи, изложенные в его диссертации, из теоретического русла переводились в историко-литературное, вычерчивалась история русской литературы, представленная как движение к усилению в ней общественно-полезного и одновременно критического содержания. Эти статьи благодаря их важному месту в «Современнике» выглядели как выражение программы всего журнала.

В этой борьбе по-разному принимали участие прежние и новые сотрудники. Круг журнала снова расширился: в январе к нему окончательно примкнул Афанасий Афанасьевич Фет, до этого появлявшийся эпизодически. Он прожил в Петербурге полгода и успел завоевать ироническую, но искреннюю симпатию всего круга и самого Некрасова, в том числе своими резкими эпатирующими высказываниями (24 мая Некрасов писал Тургеневу: «Фет еще выручает иногда бесконечным и пленительным враньем, к которому он так способен. Только не мешай ему, — такого наговорит, что любо слушать. <…> Если б Фет был немного меньше хорош и наивен, он бы меня бесил страшно»). Некрасов, безусловно, симпатизировал его поэзии, представлявшей собой полную противоположность его собственной, однако предполагать в нем какое-либо сочувствие взглядам Чернышевского не стоило. Но и в качестве союзника он не был особенно ценен — его творчество тогда (до публицистических времен) было вполне камерным и никак не могло повлиять на какую-либо программу.