Николай II (Том I)

Волнение государя передалось Адашеву.

– Ваше величество… – почти непроизвольно вырвалось у него. – Клянусь и счастлив буду голову сложить.

Ещё при Александре III в таком восторженном порыве бросались по старине целовать царя в плечо. Николай II искоренил эту традицию: у него было вообще отвращение ко всякому показному проявлению верноподданных чувств.

В усталых глазах государя стояли слёзы.

– Уничтожать их надо, как ядовитых змей… – проговорил он, как бы думая вслух.

Его короткие пальцы, в которых было так мало царственного, судорожно сжали спинку стоявшего перед ним кресла.

Адашев почувствовал, что долг велит сейчас же чем-нибудь утешить, приободрить монарха.

– Крамола смирилась, даст Бог, надолго, – уверенным голосом сказал он.

Государь перекрестился.

– Пути Господни неисповедимы!

Адашев, не удовлетворившись этим, подкрепил:

– Девятьсот пятый год достоверно доказал несостоятельность революционных попыток.

– Достоверно?.. – усмехнулся самодержец с какой-то надменной безнадёжностью. – В будущем достоверно, пожалуй, только одно: местом вечного покоя для меня будет усыпальница Петропавловского собора!

Вдруг он опомнился и точно устыдился минутной своей слабости. Захотелось сразу поскорей от всех отделаться. Он позвонил.

Вошли камердинер и бонна.

– Take the child, please![289] – сказал государь англичанке.

Его лицо было забронировано опять привычной, доброй, обаятельной улыбкой.

Адашев сознавал, что пора откланяться, но затруднялся, как поступить: маленький цесаревич вцепился в его белую свитскую шапку и упорно не отдавал.

Государь, заметив это, сам было попробовал уговорить ребёнка, но безуспешно.

– No, no, dad-dy![290] –заупрямился он, гневно наморщившись.

Наконец государь рассмеялся и махнул рукой Адашеву.

– Оставьте. – Самодержец повернулся к камердинеру: – Подай ротмистру одну из моих. Наследника цесаревича, ты знаешь, нам вдвоём не переспорить.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

У статс-дамы[291] графини Ольги Дмитриевны Броницыной кончался завтрак. Были, по обыкновению, гости.

Дом её славился широким хлебосольством. Повар, Прохор Ильич, был известен в Петербурге; его искусством графиня дорожила больше, чем родословной и пряжкой ордена св. Екатерины[292]. Садиться за стол одна она не привыкла. Зимой, раза два в неделю, на званых обедах с цветами из Ниццы и пудреными лакеями в парадных красных ливреях бывали поочерёдно двор, послы, министры и заезжие иностранцы. В прочие дни приезжали прямо на огонёк родня и близкие. Графиня осталась бездетной, но роднёй Бог не обидел, в особенности со стороны покойного мужа. Влиятельную статс-даму считала просто тётей Ольгой чуть ли не треть тогдашней столичной знати.

На этот раз в большой столовой с белыми полуколоннами и резным гербом на спинке старых английских стульев завтракало всего шестеро.

По сторонам хозяйки сидели приехавшие накануне в Петербург Софи и Сашок. Напротив – прогостившая у неё всё лето хорошенькая восьмилетняя Бесси Репенина, между гувернанткой и подростком в гимназической куртке. На девочке шуршало накрахмаленное платьице. Белокурые локоны украшал парадный бант.

Всякий завтрак и обед со взрослыми казался Бесси тяжким испытанием. Приходилось держаться тихо и чинно. Строгая miss Nash нет-нет, да и бросит укоризненный взгляд, и всё, чего хочется, нельзя: ни болтать ногами, ни смеяться, ни самой выбрать вкусную грушу.

Тётя Ольга отлично это понимала. Бесси с гувернанткой подали бы отдельно, в детской, не будь к столу неожиданного гостя, пятнадцатилетнего князя Феликса. Этот отдалённый родственник Броницыных был единственным сыном у родителей, которые обладали самым крупным состоянием в России. Узнав, что Феликса присылают к ней на поклон, тётя Ольга позвала его завтракать. Сначала – без всякой задней мысли, но затем подумала о Бесси, прикинула, что не успеешь оглянуться, как девочка подрастёт, и замечталась… Последовало распоряжение англичанке привести свою воспитанницу вниз завтракать со всеми.

Случайная мысль прочно засела в голове тёти Ольги. Не отвлекли ни подарки, привезённые из Парижа Софи, ни свежие анекдоты, которыми щегольнул Сашок, ни даже замечательные brochettes de gelinotte[293] несравненного Прохора Ильича. С начала завтрака её внимание сосредоточилось на сидящем перед ней мальчике-подростке. У тёти Ольги долголетним опытом сложилось убеждение, что человека распознать легче всего за картами или за едой. Но чем ближе она присматривалась к маленькому Феликсу, тем менее лежало к нему сердце. Было что-то тревожное в его редко красивом женоподобном лице и странной улыбке, напоминавшей портреты школы Леонардо[294].