Николай II (Том I)

В глубине, у окон, стоял присланный царём флигель-адъютант – штабс-ротмистр Адашев, худощавый рыжеватый блондин лет тридцати. Он только успел переодеться в парадную форму – в ту зелёную мундирную поддёвку национального покроя, которую носила свита государя. Подле него в ярком доломане[143] армейского гусара выделялась крупная, осанистая фигура Репенина. Дальше, вдоль одной из стен, выстроилась привезённая им полковая депутация: сначала, в порядке старшинства, трое офицеров, затем – могучий, широкоплечий красавец вахмистр. За русскими, последним в ряду, был проезжий американский путешественник во фраке, с бритым лицом и золотыми зубами.

У противоположной стены стояли немцы. Первое место, ближе к окнам, занимал седенький плешивый старик с орденом на шее. Он представлялся по случаю своего избрания деканом Боннского университета, где император когда-то учился. Следующим был тучный, немолодой уже роминтенский бургомистр, туго затянутый в новенький мундир прапорщика ландштурма. Далее толпились кучкой представители местного шуцферейна в сюртуках провинциального покроя, с петличными значками на цветных кокардах.

Немцы смущённо тянулись, озираясь на одну из дверей, у которой дежурил придворный гайдук. Оттуда, из соседней столовой, доносились едва слышный стук приборами и гул голосов.

Репенин оглядывал комнату критическим глазом истового петербуржца.

– Обстановка довольно-таки мизерная! Не правда ли, Алёша? – обратился он к бывшему однополчанину – конногвардейцу Адашеву, старательно заглушая раскаты своего густого командирского голоса.

Внимание флигель-адъютанта отвлекал американец-путешественник. Осведомившись, что гусары – русские, он вооружился хрустальным пенсне и с каким-то плотоядным любопытством уставился в упор на своего соседа-вахмистра.

Адашева покоробило. Он шевельнул плечом, точно встряхивая аксельбант, и отвернулся. Взгляд его скользнул по некрашеной вагонной обшивке стены, по многочисленным охотничьим трофеям на ней и поддельным под старину керамиковым[144] блюдам.

– Безвкусица невероятная, – сказал он Репенину.

У него была привычка произносить слова полувопросительно, что придавало его речи постоянный оттенок недоговорённости.

– Называется замок, а точно наше старое собрание в Красном Селе, – подхватил Репенин. – То ли дело у нас при дворе…

Досказать не удалось. Рядом, в столовой, послышался шум разом отодвигаемых стульев.

В приёмной всё смолкло. Невозмутимый доселе гайдук чуть-чуть приоткрыл дверь и осторожно заглянул в щёлку.

– Посмотрим, каков сам хозяин, – снова полувопросительно сказал Адашев.

Он расправил свою белую свитскую шапку и вынул из неё письмо царя.

– Курить чертовски захотелось, – вздохнул Репенин, подхватывая саблю, и окинул начальническим взглядом своих гусар.

В другую, боковую дверь поспешно вошёл вылощенный, будто заново отполированный гофмаршал, в галунах и звёздах. За ним – подтянутый, прифабренный, старчески бодрящийся генерал со свитским аксельбантом.

Гофмаршал подошёл к русским скользящей придворной походкой.

– Mille excuses…[145]

Учтиво, с деланной озабоченностью он осведомился: не утомились ли в дороге, своевременно ли был подан завтрак на границе…

Как большинство немецких сановников, говорил он по-французски цветисто, тяжеловесно и с режущими ухо ударениями.

Генерал только внушительно щёлкнул шпорами, как бы в знак солидарности с гофмаршалом. Полагая, однако своим служебным долгом поддержать разговор, он заявил, разглядывая доломан Репенина:

– Ihre Schmiickerei, Herr Graf, scheint dieselbe, wie bei uns im dritten Hussaren…[146]

Ловко воспользовавшись этой минутой, гофмаршал повернулся, преувеличенно расшаркиваясь, к другим присутствующим.

– Die deutsche Cavalerie hat leider keine Schabrakken mehr[147], – продолжал занимать Репенина генерал.

Гофмаршал подошёл опять к Адашеву с учтивым заверением, что его величество не замедлит пожаловать. Немецкий придворный словно подчёркивал, что видит во флигель-адъютанте живую тень пославшего его. Щёлкнув манжетом, он взглянул торопливо на часы и сделал вместе с генералом несколько шагов по направлению к столовой.

Прошла минута напряжённого ожидания. За стеной пробило два.

Вдруг заглядывавший в щёлку гайдук настежь распахнул обе половинки двери. Все немцы застыли навытяжку.

Послышались шаги, шпоры. В дверях показался император в русской гусарской парадной форме с генеральским ментиком[148] на плече и в андреевской ленте[149]. Он порывисто вошёл, остановился и, вскинув голову, быстрым круговым взглядом обвёл присутствующих.

– Meine Herrn…[150]

Император коротко кивнул. Но голова era, казалось, не наклонилась, а, наоборот, как бы вздёрнулась ещё выше.

В его осанке, взгляде, голосе было нечто, заставившее даже придворного Адашева вытянуться невольно, как в строю.

Найдя его глазами, император направился прямо к нему. Адашев неровным голосом, волнуясь почему-то, доложил, что полагалось, и по-придворному, с поклоном, вручил письмо царя. Ему было стыдно за внезапное своё смущение. «Точно школьник», – упрекнул он себя.