Николай II

Торжественное открытие Государственной думы было назначено на 27 апреля (10 мая) 1906 года. Специально для заседаний был приспособлен Таврический дворец в Петербурге, бывшее жилище кн. Потемкина. Но царю хотелось обозначить дистанцию, отделяющую его венценосную особу от избранников нации. Вместо того чтобы самому нанести визит в их зал заседаний, он пригласил их к себе, в исторические помещения Зимнего дворца, рассчитывая подавить их пышностью и блеском декора рококо, убедив в собственной ничтожности перед венценосной персоной. В глубине огромного Георгиевского зала, на платформе высотою в несколько ступеней был воздвигнут трон под красным и золотым балдахином; на нем покоилась императорская горностаевая порфира. По бокам от трона разместились особые красные табуреты для государственных регалий. Вдоль стен были отведены места для членов законодательных палат – справа для Государственного совета, слева для Государственной думы, – разделенные широким проходом. На трибуне Государственного совета разместились также высшие сановники в шитых золотом и усыпанных орденами придворных и военных мундирах. На особой трибуне разместился в полном составе дипломатический корпус.

Парадные одеяния резко контрастировали с сумрачной массой думцев в угрюмом городском и сельском платье, в этой толпе порою мелькал фрак, надетый по торжественному случаю адвокатом или провинциальным врачом. Но преобладали все-таки крестьянские кафтаны и рабочие блузы. «Всего прискорбней, – расскажет потом Извольский, – было наблюдать за выражениями лиц тех, кто наблюдал, как меж двух рядов военных плотным строем проходили депутаты. Иной почтенный генерал, иной убеленный сединами чиновник с трудом скрывали ошеломление, даже раздражение, которое вызывало в нем нашествие в священные стены дворца этих чужаков, чьи взгляды сияли триумфом, а лица порою бывали перекошены ненавистью».

… В середине дня в Зимнем дворце началось торжественное действо. Высшие сановники внесли государственные регалии, привезенные из Москвы: Государственное знамя, Государственный меч – символ правосудия, скипетр, украшенный самым крупным в мире – в 400 карат! – алмазом «Орлов»; державу и сверкающую бриллиантами Большую Императорскую корону. Государя сопровождали императрица-мать и царствующая императрица, обе в белых платьях и жемчужных кокошниках; пажи несли их длинные шлейфы. За ними шествовали Великие князья и княгини, придворные чины; шествие замыкали фрейлины в русских костюмах и военная свита государя.

Внесли аналой, и в зал медленно втек поток высших церковных служителей в тиарах и расшитых золотом ризах; после краткого молебна, который служили митрополиты Петербургский, Московский и Киевский, император неторопливо поднялся по ступеням и воссел на трон. Граф Фредерикс подал монарху на золотом подносе текст речи. Поднявшись с трона, царь зачитал ее ясным голосом, но бумага дрожала в его руках. «С пламенной верой в светлое будущее России, – изрек венценосец, – я приветствую в лице вашем тех лучших людей, которых я повелел возлюбленным моим подданным выбрать от себя… Я же буду охранять непоколебимые установления, мною дарованные, с твердой уверенностью, что вы отдадите все свои силы на самоотверженное служение отечеству для выяснения нужд столь близкого моему сердцу крестьянства, просвещение народа и развитие его благосостояния, памятуя, что для духовного величия и благоденствия государства необходима не одна свобода – необходим порядок на основе права».[138]

Однако депутаты от оппозиции почувствовали себя обведенными вокруг пальца, ибо монарх не сказал об амнистии ни слова, а между тем в их глазах было совершенно необходимо, чтобы по случаю открытия новой эры были освобождены все политические заключенные. Произнесение монархом речи сопровождалось ледяным молчанием. В какой-то момент один старый генерал возгласил: «Да здравствует император!» – и несколько консервативных депутатов подхватили клич; но было уже слишком поздно. Смущенный оттого, что его не так поняли, Николай направился к себе в покои. Александра Федоровна с трудом сдерживала слезы. Особенно тяжкое впечатление от этого, по ее собственным словам, «ужасного приема» осталось у вдовствующей императрицы: «толпа новых людей, впервые заполнивших дворцовые залы», внушала ей ужас. «Они смотрели на нас, как на своих врагов, и я не могла отвести глаз от некоторых типов – настолько их лица дышали какой-то непонятной мне ненавистью против нас всех».[139]

Что касается Мориса Бомпара, то он писал своему министру следующее: «Крестьяне были шокированы той роскошью, которая столь вызывающе контрастировала с убогой нищетой, привычными свидетелями которой им довелось быть до сих пор. Они не очень-то приветствовали императора при его прохождении и молчаливо выслушали его речь, в которой не ставился вопрос ни об амнистии, ни о земле».