Николай II

Ужины, спектакли, приемы непрерывной чередою следовали один за другим, и было ясно, что все это доставляет государю наслаждение. Тем временем Ламздорф отчаянно пытался спасти мир. 15 января 1904 года он созвал совет из высших государственных чиновников с тем, чтобы в принципе согласиться с последними японскими предложениями. Но для этого была необходима санкция царя. А тот не спешил с ответом. Напрасно японский посланник срочно требовал аудиенции Его Величества. Как ему сообщили, Его Величество очень занят. В это время русские войска концентрировались вдоль Ялу. 24 января Николай лаконично пометил в своем дневнике, что Япония прекращает переговоры и отзывает из России своего посланника. Еще один маневр запугивания, подумал он. С его точки зрения, это отнюдь не означает неизбежности войны. Но два дня спустя, вернувшись из театра – «шла „Русалка“, очень хорошо», – он получает известие, что японские миноносцы атаковали стоявшие на внешнем рейде Порт-Артура русские корабли, причинив повреждения нескольким из них.[87] В эту ночь русские штаб-офицеры танцевали на балу у губернатора. Экипажи кораблей спали, за исключением вахтенных, которые были застигнуты врасплох. На следующий день Николай помечает в своем дневнике: «27-го января. Вторник. Утром пришла другая телеграмма с известием о бомбардировании 15 японскими судами Порт-Артура и о бое с нашей эскадрой… Потери незначительны. В 4 часа был выход в Собор через переполненные залы к молебну. На возвратном пути были оглушительные крики „ура“. Вообще отовсюду трогательные проявления единодушного подъема духа и негодования против дерзости японцев. Мам'a осталась у нас пить чай».

30 января, перед завтраком, большая толпа студентов с флагами подошла к Зимнему дворцу и запела – на сей раз не революционные песни, а «Боже, царя храни». Царь, царица и царевны пошли в Белую залу и стали кланяться студентам из окон за патриотические чувства. Зато госпожа Богданович находила подобные манифестации не только нежелательными, но даже опасными. «Сегодня пришли с чувствами, завтра придут с протестом», – записала она в этот день. И как в воду глядела!..

В целом же из нации выделилась партия, возмущенная вероломством япошек, бомбардировавших Порт-Артур без всякого объявления войны, и мечтавшая о немедленном и кровавом реванше. Гвардейские офицеры считали честью отправку на фронт. Гражданские лица записывались в Красный Крест. Охваченные духом соперничества, богатые коммерсанты соревновались, кто внесет большие суммы на поддержку военных усилий правительства. Дезинформированное прессой общественное мнение было убеждено, что Россия отправляется в быструю и легкую колониальную экспедицию. Только несколько скорбных умов старались обратить внимание публики на то, что у японцев современная, хорошо оснащенная и хорошо организованная армия, что Япония находится в непосредственной близости от театра военных действий, тогда как русским приходится транспортировать боеприпасы и живую силу за 8 тысяч верст по единственному и притом недостаточно надежно защищенному железнодорожному пути. В лагере скептиков находились также все национальные меньшинства, преследуемые Плеве, все революционеры и все либералы. Они возлагали на царя и его советчиков ответственность за бесполезную и дорогостоящую военную авантюру, предпринятую ради удовлетворения амбиций нескольких горячих голов и подозрительных финансистов. Некоторые, из числа самых ярых противников режима, втайне даже желали поражения, которое сотрясло бы трон. Что же касается простого люда, то он едва ли мог понять, почему его отрывают от родного дома, от земли и посылают в далекую Маньчжурию сражаться с японцами, о которых он раньше и слыхом не слыхивал.

Несмотря на повреждения, причиненные стоявшим в Порт-Артуре кораблям, Николай был по-прежнему убежден в скорой и легкой победе. «У нашего государя грандиозные в голове планы, – писал военный министр Куропаткин. – Взять для России Маньчжурию, идти к присоединению к России Кореи. Мечтает под свою державу взять и Тибет… Что мы, министры, по местным обстоятельствам задерживаем государя в осуществлении его мечтаний и все разочаровываем, он все же думает, что он прав, что лучше нас понимает вопросы славы и пользы России. Поэтому каждый Безобразов, который поет в унисон, кажется государю более понимающим, чем мы, министры… Витте сказал мне, что он вполне присоединяется к моему диагнозу».[88] Вполне понятно, куда решительнее был настроен Плеве: Россия, говорил он, была выстроена штыками, а не дипломатией.