Николай II

Из письма В.А. Блохина (Москва): «Зверский расстрел Царской Семьи кажется сейчас неправдоподобным, ужасным. Я очень старый человек и я застал то время… Зверство, озверение, остервенение, – они были всеобщими. Убийство Царской Семьи лишь дополняет эту картину. Не более. Я знал Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича, милого штатского человека в очках, из хорошей семьи (его брат был царский генерал). Сам милейший Владимир Дмитриевич и был организатор ужасной 75-й комнаты в Смольном. Эта комната и была предшественницей ЧК. Владимир Дмитриевич очень любил писать и рассказывать – „о страшном в революции“, о делах революционных моряков. Я знавал многих из них, которые уже после революции, по прошествии уймы лет, упивались рассказами, как отправляли „в расход“ белых офицеров. С этим озверением в душе целое поколение благополучно сошло в могилу. Или менее благополучно (если о них позаботился товарищ Сталин). Чтобы Западу нас понять и нам понять самих себя, надо помнить: убийство Царской Семьи не казалось тогда страшным, потому что, как это ни ужасно, было обычным. Вот вам случай с морячками, описанный все тем же моим знакомым Владимиром Дмитриевичем Бонч-Бруевичем. Случай был самый заурядный и частый в те дни 1918 года. Морячки-анархисты с корабля „Республика“ забирают на улице трех офицеров. Командует морячками Железняков-старший. Полупьяный, уставившись безумными глазами в пространство, он сидит на стуле, крестит пустоту и приговаривает время от времени: „Смерть… Сме-е-рть… Сме-е-рть“.

И вот этот тип вместе с матросиками с «Республики» сажает в мотор задержанных офицеров и предлагает им: или достанете выкуп в несколько тысяч рублей, или – расстрел. И возят несчастных по перепуганным петроградским квартирам, и они умоляют знакомых дать деньги. Дают немного – боятся, что бравые морячки подумают, что здесь есть чем поживиться. За хлопотливым сбором дани революционные матросы соскучились. Заехали герои развлечься, попросту говоря, – в бордель. Чтоб не скучали задержанные офицеры, пока революционные матросы будут развлекаться с девицами, они одному рукояткой нагана разносят челюсть, но, правда, другим не успели: хозяйка притона не дала, чтобы не пачкали кровью ее ковер. Провели время матросики с девушками – и опять заскучали. Посадили они в мотор офицеров, отъехали в какую-то глушь, велели – выходить. Офицеры вышли. «Сымай шинели» – окружили офицеров и выхватили револьверы, при сем матерно ругались. Офицеры сняли. Одному из них велели отнести в автомобиль, он отнес. И уже в автомобиле услышал выстрелы. Потом вернулись матросики: «Ах, сукин сын! Как же это мы про тебя забыли?… Ну черт с тобой. Ты еще пригодишься. Завтра мы с тобой поездим» (то есть по квартирам). И его утоптали под ноги между сиденьями и всю дорожку лежачего били каблуками – развлекались. Это я почти дословно цитирую по опубликованным воспоминаниям моего знакомого Владимира Дмитриевича… Когда вы будете ужасаться расстрелу Царской Семьи или расстрелу Михаила Романова – вспомните этот пустырь, где как собак пристрелили офицеров. Не забудьте Железнякова-старшего, крестившего воздух и приговаривавшего: «Смерть… Смерть… Смерть…» Кстати, Железняков – фамилия знаменитейшая в истории Октябрьской революции. Ибо «плохой» Железняков-старший с «плохими» матросами с корабля «Республика» был родным братом того «хорошего» Железнякова-младшего, который с «хорошими» матросами с того же корабля «Республика» разгонит Учредительное собрание – первый и последний свободный русский парламент. Только История может такое придумать! «Сме-е-рть… сме-е-рть… сме-е-рть…»

Итак, захотели революционные кронштадтские матросы захватить Царскую Семью, да к тому же с невинными девицами. И с драгоценностями в придачу… «Сме-е-рть, сме-е-рть, сме-е-рть». Но большевистский Совнарком уже с недоверием глядел «на красу и гордость русской революции». И Совнарком признает «такой перевод преждевременным».

Но это большевистские прагматики обсуждают, как лучше использовать Царскую Семью. В новом правительстве есть и романтики, бредящие Французской революцией. Романтики требуют немедля забрать Семью в Москву, ибо следует устроить великий показательный суд народа над поверженным тираном. И первый оратор революции Лев Троцкий жаждет выступать обвинителем на этом будущем суде. Ах как популярен был в это время Лев Давидович… Грива черных волос, голубые глаза, яростная речь. «Вечно возбужденный Лев Давыдович», – как с язвительностью говорили его враги. Точнее, с завистью, ибо тогда был пик популярности Троцкого. Лицо Льва – льва революции – работы художника Анненкова висело тогда в домах всех истинных революционеров.

А вместо Спаса в спаленке

Висит их генерал,

Каким художник Анненков

Его нарисовал.