Николай II

«В моем лице вел[иким] кн[язем] Никол[аем] Ник[олаевичем] „козел отпущения“ найден, — записал Сухомлинов на следующий день в дневнике. — Ищем с женою квартиру, чтобы освободить казенную». Николай II не сразу порвал отношения с бывшим министром. Через месяц принял его в Царском Селе и позволил откровенно доложить о положении дел. Впрочем, что бы тот ни доложил, побороть общественное мнение (тогда совпадавшее и с мнением Александры Федоровны) было невозможно: ведь в 1914 году он уверял, «что мы готовы и сможем выдержать войну, а у нас не было достаточно снаряжения»![109] Верховный главнокомандующий мог торжествовать: давно презираемого им военного министра сместили. А некоторое время спустя царь согласился на учреждение Верховной комиссии по расследованию деятельности В. А. Сухомлинова. Весной 1916 года его арестовали. Узнав об этом, Александра Федоровна предложила Николаю II снять с бывшего министра аксельбанты. «Нет настоящих „джентльменов“, — сетовала императрица в письме от 4 марта, — вот в чем беда — ни у кого нет приличного воспитания, внутреннего развития и принципов, — на которые можно было бы положиться. Горько разочаровываешься в русском народе — такой он отсталый; мы стольких знаем, а когда приходится выбирать министра, нет ни одного человека, годного на такой пост». Таков оказался печальный итог политической и военной карьеры преданного царю министра.

Но все это было еще впереди, а тогда, в июне 1915 года, под нажимом великого князя Николаю II пришлось пожертвовать еще тремя министрами, вызывавшими неудовольствие цензовой «общественности» — министром внутренних дел Н. А. Маклаковым, обер-прокурором Святейшего синода В. К. Саблером и министром юстиции И. Г. Щегловитовым. Самодержец согласился и на возобновление заседаний Государственной думы, которая после объявления войны собиралась только 26 июля 1914 года и 27–29 января 1915 года. «Когда общественное мнение возбуждено против отдельных лиц, ими надо жертвовать», — заметил тогда же великий князь Андрей Владимирович[110].

Усиление власти Верховного главнокомандующего чрезвычайно волновало императрицу, все более активно участвовавшую в политике ее венценосного супруга. «Он не имеет права себя так вести и вмешиваться в твои дела, — писала Александра Федоровна Николаю II. — Все возмущены, что министры ездят к нему с докладом, как будто бы он теперь государь». Императрица была также убеждена, что «человек, который стал просто предателем Божьего человека, не может быть благословенен, и дела его не могут быть хорошими». Ненависть Николая Николаевича к Распутину она не могла ни забыть, ни простить. Существовало и еще одно обстоятельство, заставлявшее императрицу относиться к Верховному главнокомандующему с подозрением. С конца апреля стали распространяться слухи о возможном устранении Николая II от вмешательства в дела войны и даже от управления страной, об учреждении диктатуры или регентства в лице Николая Николаевича. Заговорили и о заключении императрицы в монастырь. Слух о заточении стал даже достоянием царской прислуги. «Дошло и до Их Величеств, знали дети». Лейб-хирург С. П. Федоров рассказывал генералу А. И. Спиридовичу, как, придя однажды во дворец к больному цесаревичу, «увидел плачущую великую княжну Марию Николаевну. На его вопрос, что случилось, великая княжна ответила: „Дядя Николаша хочет запереть мамá в монастырь“. Сергею Петровичу пришлось утешать девочку, говорить, что все это неправда».

Тем же летом (в июле — августе) в Думе появились слухи о желании царицы заключить сепаратный мир с немцами. Александра Федоровна, чья жизнь была окутана «каким-то туманом непонятной атмосферы», во время войны надевшая платье сестры милосердия и посвятившая себя работе в госпиталях, облегчая участь раненых, подозревалась в симпатии к врагам России. «Единственно, в чем ее можно было упрекнуть, — это, что она не сумела быть популярной», — полагал великий князь Андрей Владимирович и был недалек от истины. Неумение быть популярной дорого стоило супруге самодержца. Пошли разговоры о желательности регентства великого князя Михаила Александровича. «Роковое слово „измена“ произвело, по словам непосредственного свидетеля, А. И. Деникина, „потрясающее“ впечатление в армии; слухи об „измене“ сыграли огромную роль в настроении армии, в отношении и к династии, и к революции», — писал историк и общественный деятель С. П. Мельгунов.