Николай и Александра

С началом войны Витте, находившийся за рубежом, поспешил домой, чтобы уговорить царя выйти из игры. В беседе с Палеологом он без обиняков заявил: «Война эта – безумие… Ради чего России воевать? Ради сохранения престижа на Балканах, ради священного долга помочь братьям по крови? Это романтическая старомодная химера. Никому, во всяком случае, ни одному мыслящему человеку нет никакого дела до этого буйного и тщеславного балканского народа, в котором нет ничего славянского. Это всего лишь турки, получившие христианские имена. Пусть сербы получат то, что заслужили. Это что касается причин войны. Теперь поговорим о выгодах, которые мы можем извлечь. На что же мы можем рассчитывать? На захват новых земель? Господи Боже! Разве у Его Величества империя не достаточно велика? Разве у нас в Сибири, в Туркестане, на Кавказе, в самой России нет огромных территорий, которые даже не вспаханы? Тогда какими погремушками нас манят? Восточная Пруссия? Разве среди подданных императора и без того не достаточно немцев? Галиция? Да она кишит евреями!.. Константинополь, крест на Святой Софии, Босфор и Дарданеллы? Мысль эта настолько нелепа, что о ней и говорить не приходится. Даже если бы мы одержали полную победу и Гогенцоллерны с Габсбургами вынуждены были просить мира и согласиться на наши условия, это означало бы не только конец германского владычества, но и провозглашение республик по всей Центральной Европе. Тогда неизбежен крах царизма. Если же допустить мысль о нашем поражении, то чем оно обернется, лучше промолчать… Отсюда вывод, что нам следует как можно скорее выпутываться из этой авантюры».

Смотря Витте вслед, Палеолог, у которого была одна забота – сделать все, от него зависящее, чтобы Россия продолжала войну, – думал о том, что это «загадочный, умеющий деморализовать собеседника индивид, большой умница, деспотическая личность, относящаяся к ближним с презрением и чувствующая свою силу, жертва собственного честолюбия, зависти и гордыни». Посол решил, что воззрения Витте «вредны и опасны» как для Франции, так и для России.

Нигде оптимизм императора не встречал более горячего отклика, чем среди русского офицерства. Офицеры полков, расквартированных вдали от границы, опасались, что война закончится раньше, чем они попадут на фронт. Гвардейские офицеры, которым посчастливилось попасть в действующую армию, выясняли, следует ли брать с собой парадные мундиры для церемониального марша по Унтер-ден-Линден. Им посоветовали ехать на фронт в полевой форме, парадную же вышлют с ближайшей оказией.

С рассвета до заката улицы российской столицы сотрясались от грохота сапог по мостовой: к Варшавскому вокзалу шагали пехотные полки, отправляющиеся на фронт. Ведущие на запад дороги были запружены пехотой, кавалерией, конной артиллерией, двигавшейся в сторону Прибалтийского края и Восточной Пруссии. Солдаты шли, а не маршировали. Их сопровождали обозы, санитарные автомобили, полевые кухни и лошади для ремонта. Колонны шли такой плотной стеной, что иногда сворачивали с дороги и, поднимая клубы пыли, двигались прямо по полям, словно во время татарского нашествия в XIII веке. Слышались крики, цокот копыт и стук колес.

Возвращаясь с аудиенции у царя, Палеолог встретил на дороге один из полков. Узнав посла, генерал отдал честь и воскликнул: «Мы разобьем этих грязных пруссаков! Долой Пруссию! Вильгельма – на остров Святой Елены!» При прохождении каждой роты генерал, привстав в стременах, восклицал: «Французскому посланнику ура!» И солдаты что есть силы восклицали: «Ура! Ура!» Наконец генерал ускакал, бросив через плечо: «Вильгельма – на Святую Елену! Вильгельма – на Святую Елену!»

Порой женщины и дети шли по нескольку верст, провожая солдат. «Одна женщина, совсем молоденькая… прижимала к груди младенца, – писал Палеолог. – Она шла, стараясь не отстать от солдата, шагавшего в конце колонны, – красивого, загорелого, мускулистого парня. Они не произносили ни слова, лишь неотрывно смотрели друг на друга. Молодая мать протянула ребенку солдату, и тот его поцеловал».

Такие же картины можно было наблюдать на всех железнодорожных станциях России. Находившийся в ту пору в Москве британский вице-консул Брюс Локкарт писал: «Снова я вижу эти трогательные сцены на вокзале: войска, серые от пыли и тесно размещенные в теплушках; огромная толпа народу на платформе, серьезные бородатые отцы, жены и матери, бодро улыбающиеся сквозь слезы и приносящие подарки, цветы и папиросы; дородные священники, благословляющие счастливых воинов. Толпа бросается вперед для последнего рукопожатия, последнего поцелуя. Вот раздается пронзительный свисток паровоза, затем после нескольких неудачных попыток перегруженный поезд, как бы нехотя отходящий, медленно уползает со станции и исчезает в сером полусвете московской ночи. Молчаливо и с опущенными головами толпа остается без движения, пока последний слабый отзвук песни людей, которым не суждено более вернуться, окончательно замирает вдали».