Николай I

Сперанский, сделавшийся, по характеристике работавшего с ним Корфа, «главною пружиною Комитета», предложил идеологию деятельности, вполне соответствующую идеям давней «Записки» Карамзина: «Не уновлениями, но непрерывностию видов, постоянством правил, постепенным исполнением одного и того же плана устрояются государства… Следовательно, продолжать начатое, довершать неоконченное, раскрывать преднамеренное, исправлять то, что временем, обстоятельствами, попущениями исполнителей, или их злоупотреблением, совратилось со своего пути — в сём состоит всё дело, вся мудрость самодержавного законодателя» [201].

«Комитет 6 декабря» начал работу, С.Е. И. В.К. начала работу, новые люди принялись за дело… «Все ждут если и не полного преобразования, то хоть исправления в порядке управления, — обозревал общественное мнение лета 1826 года Максим Яковлевич Фок, один из руководителей тайной полиции империи. — Теперь или никогда самое время приступить к реформам… не действуя, впрочем, слишком решительно. Этого ожидают с величайшим нетерпением, и все в один голос кричат об этом».

Однако сам Николай целиком и немедленно отдаться делу полезных преобразований не смог: в ближайшие пять лет на Россию продолжали обрушиваться напасти одна за другой: войны, бунты, эпидемии…

Глава девятая. «ВОЙНОЙ, НАДЕЖДАМИ, ТРУДАМИ…»

Двадцать первого февраля 1826 года Генерального штаба поручик Носков, переименованный на время в штатские титулярные советники, повёз в подарок персидскому шаху необыкновенной красоты «хрустальную кровать с фонтанами» [202]. Эта диковинка работы мастеров петербургского стеклянного завода была дорогим, но отнюдь не единственным знаком внимания и уважения нового русского императора к

своему южному соседу Подарки должны были подкрепить дружелюбный официальный визит князя Александра Сергеевича Меншикова, направленного к персидскому двору с грамотами, полными пышных изысканных выражений. В них император Николай уверял своего «счастливого брата», его величество Фетх-али-Шаха («коего имя да сияет всегда подобно солнцу и коего благоденствие да сохранится милостью Всевышнего» [203]), что готов продолжать отношения на условиях мирного Гюлистанского договора, заключенного его предшественником Александром Павловичем в 1813 году. Однако тот договор передавал России (а стало быть, отбирал от Персии) контроль над Дагестаном, Северным Азербайджаном и частью Грузии и этим разжигал у персидского правителя желание реванша. Русскому же императору было важно подчеркнуть свои мирные намерения.

Николай знал, что в Европе многие приписывают ему воинственные наклонности, ждут попыток нового императора ознаменовать царствование каким-нибудь военным подвигом. Он говорил французскому чрезвычайному послу графу Сен-При:

«Я знаю <…> что вследствие движения 14 декабря многие думают, что я хочу занять свою армию и тем отвлечь её от текущих событий. Но обо мне судят неправильно. Я люблю мир, сознаю его цену и необходимость, столько же для России <…> сколь и для Европы. <…> У меня внутри государства столько дел, что хватит на всё моё царствование. <… > Даю Вам честное слово, что я никогда не захочу, не пожелаю и не вознамерюсь прибавить хотя бы единый вершок земли к пространству России и без того уже обширному» [204].

Впрочем, к миру с Персией заставляли стремиться и насущные практические проблемы. В письме от 11 января 1826 года Николай требовал от своего наместника на Кавказе генерала Ермолова удерживать заключённый с Персией мир, пока она сама не нарушит условий существующего Гюлистанского договора: «Верность данному слову и существенные выгоды России того от меня требуют. Ныне, когда почти все горские народы в явном против нас возмущении, когда дела в Европе, а особенно дела с Турцией заслуживают по важности самого внимательнейшего наблюдения, неблагоразумно было бы помышлять о разрыве с Персией или умножать взаимные неудовольствия…» [205]