Николай Гумилев

Почти то же самое можно сказать и о «военном эпизоде» в жизни Гумилева. Далеко не один Гумилев носил военную форму. Если мы посмотрим на историю русской литературы XX века, то, несомненно, придем к заключению, что здесь писатель в шинели — явление типическое, причем не только в СССР, но и в «зарубежье». Воевали все — Шолохов, Солженицын, Симонов, Твардовский, Тихонов, Адамович, Оцуп, Ладинский, Корвин-Пиотровский… и сколько еще! На этом фоне фигура Гумилева в форменной военной куртке с двумя Георгиями внушает, безусловно, уважение, почтение, особое понимание у тех, кто сам прошел через боевое крещение на передовой («Могу засвидетельствовать: все здесь достоверно и правдоподобно», — писал о «Записках кавалериста» Герой Советского Союза, в прошлом — армейский разведчик В. В. Карпов (см.: Гумилев Н. С. Стихотворения и поэмы. Л., 1988. С. 71 (Б-ка поэта. Большая сер.), но никак не возгласы удивления. Да и вообще, армейская закваска отнюдь не чужда русскому литератору, благо, примеры Державина, Лермонтова, Достоевского и Л. Н. Толстого всегда перед глазами.

О гибели Гумилева нужно поговорить особо.

«Удивительно, что ранняя насильственная смерть дала толчок к расширению поэтической славы Гумилева, — писал Г. В. Адамович. — Никогда при жизни Гумилева его книги не имели большого распространения. Никогда Гумилев не был популярен. В стихах его все единогласно признавали большие достоинства, но считали их холодными, искусственными. Гумилев имел учеников, последователей, но проникнуть в широкую публику ему не давали, и, по-видимому, он этим тяготился. Он хотел известности громкой, влияния неограниченного. И вот это совершается сейчас, — может быть, не в тех размерах, как Гумилев мечтал, но совершается (писано в 1929 году, в эмиграции. — Ю. 3.). Имя Гумилева стало славным. Стихи его читаются не одними литературными специалистами или поэтами; их читает "рядовой читатель" и приучается любить эти стихи — мужественные, умные, стройные, благородные, человечные — в лучшем смысле этого слова» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. М., 1990. С. 244).

В самом факте посмертного признания ничего необыкновенного для истории как русской, так и мировой литературы нет. Более того, это скорее более органичное обстоятельство творческого пути подлинно великого художника, как правило, далеко обгоняющего интеллектуальный и нравственный уровень современных ему читателей, угадывающего многое, что для взгляда «профанов» оказывается в тот момент скрыто и потому в полной мере могущего быть оцененным только лишь в более или менее далеком будущем. Так, читатели 40-х годов XIX века открывали для себя Пушкина, а их потомки 80-х — Достоевского. И напротив, громкий прижизненный успех никогда не являлся прочной гарантией такого же успеха у потомков — судьбы наследия Бенедиктова или Надсона тому пример.

Не вызывает возражений, к нашему глубокому огорчению, и то, что «ранний насильственный (или вообще — трагический) конец» является ожидаемым читателями итогом биографии любого подлинного русского писателя, тем более русского поэта.

По слову Мережковского, писавшего после смерти Надсона:

Поэты на Руси не любят долго жить:
Они проносятся мгновенным метеором,
Они торопятся свой факел потушить,
Подавленные тьмой, и рабством, и позором.
Их участь — умирать в отчаянье немом;
Им гибнуть суждено, едва они блеснули,
От злобной клеветы, изменнической пули
Или в изгнании глухом.

^{(Русская элегия XVIII — начала XX века. Л., 1991. С. 474–475 (Б-ка поэта. Большая сер.).}

Кстати, именно в подобной символике и была осмыслена большинством современников гибель Гумилева: «Глубочайшая трагедия русской поэзии в том, что три ее самых замечательных поэта кончили свою жизнь насильственной смертью и при этом в молодых годах: Пушкин — тридцати семи лет, Лермонтов — двадцати шести и Гумилев — тридцати пяти» (Страховский А. И. О Гумилеве // Николай Гумилев в воспоминаниях современников. М., 1988. С. 202). О том же писал в своем поэтическом реквиеме на смерть Блока и Гумилева Максимилиан Волошин:

Темен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведет
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.

^{(Волошин М. А. Стихотворения и поэмы. СПб., 1995. С. 280 (Б-ка поэта. Большая сер.).}