Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта

Вечер был самый обычный, присутствовало не так много гостей. Иванов нового поэта встретил довольно приветливо. За вечерней трапезой, когда был осушен не один стаканчик красного вина, Вячеслав Иванович попросил гостя что-нибудь прочитать. Гумилёв начал читать, медленно растягивая слова, недавно написанное стихотворение:

Он был героем, я — бродягой,
Он — полубог, я — полузверь.
Но с одинаковой отвагой
Стучим мы в замкнутую дверь.

Пред смертью все, — Терсит и Гектор,
Равно ничтожны и славны,
Я также выпью сладкий нектар
В полях лазоревой страны…

(«В пустыне», 1908)

Попросили почитать еще. И Николай Степанович читал недавно написанное — «В муках и пытках рождается слово…». Как вспоминал сам Сергей Ауслендер: «…стихи действительно были хорошие. Вячеслав Иванов, по своему обычаю, превозносил их. Гумилёв держался так, что иначе как бы и быть не может». Лед отчуждения был растоплен, Гумилёв в этот вечер долго рассказывал о своих путешествиях. Лидия Иванова вспоминала через много лет: «Среди разговоров за столом были и такие, которые увлекали одинаково и меня, и моего отца. Это были, например, рассказы Гумилёва об Африке, которые он чередовал с чтением стихов:

Далеко, далеко на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Мы оба слушали, затаив дыхание, т<ак> к<ак> отец имел в душе много струн совсем юношеских и при живом воображении любил отдаваться переживаниям, неосуществимым для него реально». Романтик обрел романтика. Оба остались довольны друг другом, и Гумилёв получил приглашение бывать у Иванова в любое время.

Ауслендер, обрадовавшись, что его нового знакомого так тепло принял мэтр, пригласил провести остаток вечера у него.

Вернувшись на Вознесенский проспект, новые друзья отметили удачу Гумилёва красным вином и черствым хлебом. Гумилёв скинул сюртук и манишку, оставшись в полосатой рубашке, и всю чопорность его как рукой сняло. Только утром он отправился домой в Царское Село.

В Царском Селе поэт возобновил знакомство с художниками Кардовскими. Гумилёв нанес Кардовским официальный визит, надев свой знаменитый цилиндр и черный фрак. Николай Степанович увидел, как преобразились их комнаты. Ольга Людвиговна в беседе заметила, что хотела бы написать портрет молодого поэта, и если он не против, то она, не откладывая, начала бы работать. Гумилёв, не избалованный вниманием художников, с радостью, но с чувством собственного достоинства дал согласие и стал еженедельно бывать в мастерской Кардовской. Во время сеансов или после них поэт часто говорил о своей жизни в Париже, о посещении им вечеров известной тогда художницы Е. С. Кругликовой, о своей университетской жизни, где он нашел множество своих единомышленников.

О том, как вел себя Гумилёв на сеансах художницы, вспоминала потом сама Ольга Людвиговна: «…В тот период, когда я задумала написать его портрет, он носил небольшие, очень украшавшие его усы. Бритое лицо, по-моему, ему не шло. Во время сеансов Николай Степанович много говорил со мной об искусстве и читал на память стихи Бальмонта, Брюсова, Волошина. Читал он и свои гимназические стихи, в которых воспевался какой-то демонический образ. Однажды я спросила его: „А кто же героиня этих стихов?“ Он ответил: „Одна гимназистка, с которой я до сих пор дружен. Она тоже пишет стихи…“ Стихи он читал медленно, членораздельно, но без всякого пафоса и слегка певуче. Николай Степанович позировал мне стоя, терпеливо выдерживая позу и мало отдыхая. Портрет его я сделала поколенным. В одной руке он держит шляпу и пальто, в другой поправляет цветок, воткнутый в петлицу. Кисти рук у него были длинные, сухие. Пальцы очень выхоленные, как у женщины… Несмотря на некоторые замечания, портрет свой он одобрил, но ему хотелось, чтобы глаза были поставлены прямо. Однако, поскольку это сразу же меняло все выражение его лица, я настояла на своем и написала глаза чуть косыми».