Николай Гоголь. Жизнь и творчество

Случалось иногда так, что Анненков от смеха прерывал переписку. Гоголь глядел на меня хладнокровно, но ласково, улыбался и только приговаривал: "Старайтесь не смеяться, Жюль" (Жюль Жанен, как мы уже говорили в II главе, — это шутливое прозвище Анненкова — Ю. М.). Впрочем, сам Гоголь иногда следовал моему примеру и вторил мне при случае каким-то сдержанным полусмехом…" Гоголь тем самым несколько изменял своей обычной манере чтения, состоявшей в невозмутимой серьёзности и как бы недоступной смеху и веселию слушателей. Так было велико удовлетворение мастера!

Особенно запомнилась Анненкову диктовка тех страниц, где содержалось описание сада Плюшкина. "Никогда ещё пафос диктовки… не достигал такой высоты в Гоголе, сохраняя всю художническую естественность, как в этом месте. Гоголь даже встал с кресел (видно было, что природа, им описываемая, носится в эту минуту перед глазами его) и сопровождал диктовку гордым, каким-то повелительным жестом. По окончании всей этой изумительной шестой главы я был в волнении и, положив перо на стол, сказал откровенно: "Я считаю эту главу, Николай Васильевич, гениальной вещью". Гоголь крепко сжал маленькую тетрадку, по которой диктовал, в кольцо и произнёс тонким, едва слышным голосом: "Поверьте, что и другие не хуже её".

Пребывание Анненкова в Риме оказалось как бы обрамлённым двумя многозначительными репликами Гоголя.

Когда Анненков только приехал и вместе с Гоголем отправился бродить по отдалённым римским улицам, то разговор невольно коснулся смерти Пушкина: это была обычная тема, всплывавшая в беседах Гоголя с очередным земляком. Анненков заметил, что кончина поэта, как она ни прискорбна, сопровождалась "явлением в высшей степени отрадным и поучительным: она разбудила хладнокровный, деловой Петербург и потрясла его… Гоголь отвечал тотчас же каким-то горделивым, пророческим тоном", поразившим собеседника: "Что мудрёного? Человека всегда можно потрясти… То ли ещё будет с ним… увидите". Гоголь, конечно, намекал на действие его будущей книги.

Когда Анненков, закончив свой труд по переписке нескольких глав поэмы, уезжал в Неаполь, то Гоголь проводил его до дилижанса и на прощание сказал "с неподдельным участием и лаской": "Прощайте, Жюль. Помните мои слова. До Неаполя вы сыщете легко дорогу, но надо отыскать дорогу поважнее, чтоб в жизни была дорога…" Гоголь снова приоткрывал те свои сокровенные переживания и надежды, которые он связывал со своей книгой. Не одному Анненкову — многим соотечественникам должна была она открыть жизненную "дорогу".

Снова на родине

В конце августа покинул Рим и Гоголь. Он вёз с собою рукопись "Мёртвых душ".

Путь Гоголя первоначально пролегал на север — Флоренцию, Геную, потом — Дюссельдорф, Франкфурт-на-Майне, Ганау*, Дрезден, Берлин… Снова — в который уже раз — сменялись перед ним сельские пейзажи, города, страны.

Во Франкфурте Гоголь встретился с Жуковским, и эта встреча решила судьбу его драмы из украинской истории.

Мы уже знаем, что Гоголь работал над драмою параллельно с "Мёртвыми душами"; особенно интенсивно в Вене летом 1840 года, что послужило толчком для болезни. В Риме, переписывая главы первого тома, Гоголь тайком от Анненкова продолжал писать драму (однажды Анненкову нечаянно попался на глаза лоскуток бумаги с репликой казака: "И зачем это господь бог создал баб на свете, разве только чтоб казаков рожали бабы…"). И вот теперь писатель решил прочесть драму Жуковскому.

Результат оказался печальным. Во время чтения Жуковский задремал, и Гоголь расценил это как дурной знак. "А когда спать захотелось, тогда можно и сжечь её", — сказал он и бросил рукопись в камин. Это было третье из известных сожжений Гоголем своих произведений.

Из Франкфурта Гоголь переехал в Ганау, где встретился с братьями Языковыми — Николаем и Петром. Н. М. Языкова* Гоголь высоко ценил как поэта, находил много близкого себе в его душе и характере.

Познакомились они двумя годами раньше в том же Ганау; теперь дружба их укрепилась. Языков был тяжело болен, его одолевали мучительные творческие сомнения, и Гоголь стремился поддержать его волю и веру в себя. Несколько позже он напишет Языкову: "Несокрушимая уверенность насчёт тебя засела в мою душу, и мне было слишком весело, ибо ещё ни разу не обманывал меня голос, излетавший из души моей".

Гоголь спешит проверить на Языкове благотворную силу своего слова, своего внушения. Это слово, оказывается, может воздействовать и непосредственно, вне художественного произведения. Таково теперь новое настроение Гоголя, наметившееся после венского кризиса 1840 года.

Но всё-таки больше всего надежд Гоголь возлагает ещё на своё творческое слово, на новую книгу. Ради неё он спешит в Россию.

В начале октября Гоголь приезжает в Петербург, а через несколько дней он уже в Москве, в обществе Аксаковых, Щепкина, Погодина, Шевырёва…

Все уже знали, что Гоголь привёз готовый том "Мёртвых душ", хотя писатель по обыкновению уклонялся от расспросов случайных лиц, а ближайших друзей просил сохранять тайну.