Николай Гоголь

«Но войди в мое положение, – написал он Елизавете в сердцах, – говорю тебе, что если я умру, то не на что будет, может быть, похоронить меня, вот какого рода мои обстоятельства… Видно, Богу угодно, чтобы мы оставались в бедности. Да и признаюсь, полная бедность гораздо лучше средственного состояния. В средственном состоянии приходят на ум всякие замарашки свыше состояния: и кочь-карета, и досада на то, что не в силах ее сделать, и мало ли чего на каждом шагу. А когда беден, тогда говоришь: „я этого не могу“ – и спокоен. Милая сестра моя, люби бедность. Тайна великая скрыта в этом слове. Кто полюбит бедность, тот уже не беден, тот богат».[586]

Что же до свадьбы, то он советовал отметить ее скромно, в узком кругу, чтобы избежать больших расходов. О приданом нечего и думать. Елизавета, как будущая жена офицера, не должна интересоваться нарядами, обязана, по возможности, урезать свой багаж и должна быть готова жить где угодно. «Я видел и графинь, выходивших замуж за военных и у которых, кроме узелка и небольшой шкутулки, ничего не было», – утверждал он в своем письме. Сестра не получит от него ни копейки.

Но в тот же день, когда он отправил ей это суровое поучение относительно необходимости экономить на всем, он выслал двадцать пять рублей серебром[587] архимандриту Оптиной пустыни, с просьбой использовать их на благоустройство святых келий монахов. «Усердно прошу молитв ваших о мне грешном»![588] Лучше уж направить деньги на богоугодное дело, чем потратить их на экипаж. Четыре колеса не могут унести тебя так далеко, как молитвы.

В Москве стояла изнуряющая жара, было пыльно. Все, кто мог, уезжали из города в деревню в поисках прохлады и свежего воздуха. Гоголь принял приглашение А. О. Смирновой приехать в ее подмосковное имение Спасское, расположенное в семидесяти верстах от города на берегу Москвы-реки. Барский дом с прозрачными, свежевымытыми окнами, с легкою колоннадой стоял на вершине горы; два флигеля соединялись с домом галереей, терраса была украшена статуями из мрамора – все это напоминало небольшой дворец. Справа расстилался сад, разбитый во французском стиле, с боскетами и партерами правильной геометрической формы; слева – пейзажный английский сад с живописной композицией, наподобие естественного ландшафта, с ручьями, гротами и искусственными руинами; а дальше тянулись поля, засеянные зерновыми, деревушки – тихий и скромный мир трудолюбивых крестьян. На этом счастливом фоне Гоголя ожидала А. О. Смирнова, похожая на тень: постаревшая, костлявая, с пожелтевшим лицом, испуганным взглядом – она казалась не совсем здоровой: нервы – бессонница, волнения. «Ну, я опять вожусь с нервами!» – «Что делать! – отвечал Гоголь. – Я сам с нервами вожусь».

Она ему рассказала о серьезных неприятностях, которые пережил ее муж, о сплетнях, которые ходили на его счет, о том, как ему пришлось явиться в сенатскую комиссию по расследованию деятельности местного государственного аппарата, о том, что ему пришлось недавно подать в отставку с должности губернатора Калужской губернии. Гоголь делал вид, что сочувствует стольким невзгодам, но в глубине души думал, что его собственные мучения достойны не меньшего интереса. А. О. Смирнова выделила ему две комнатки во флигеле (в одной он спал, в другой работал). Прислуживали ему крепостные, но умывался и одевался он сам, без их помощи. Вставал он на рассвете и шел с молитвенником в руках в английский сад. После прогулки пил кофе и работал до одиннадцати часов, стоя у небольшого пюпитра, к которому пришлось подложить доски, чтобы сделать его повыше. Когда А. О. Смирнова навещала его, он покрывал свою рукопись платком, чтобы она случайно не подглядела, поскольку не любил показывать текст до окончательной его отделки.

Ежедневно пытался ее наставлять, читая житие святого на этот день из Четьи минеи. После обеда они ездили кататься в ее коляске, неспешно, в сосновую или еловую рощу, уныло обмениваясь воспоминаниями о Пушкине, о Риме, о Ницце… Такое великолепие осталось позади; после такой блестящей жизни можно ли еще надеяться на капельку счастья в будущем? А. О. Смирнова на это не рассчитывала. А Гоголь, хоть и спорил с ней, в глубине души тоже ни на что не надеялся. Иногда, устав от жары, он велел остановить коляску у реки напротив купальни. Войдя в воду, он уморительно плясал в воде и делал разные гимнастические упражнения, находя это полезным для здоровья. После прогулок любил смотреть, как на закате загоняют скот в туче пыли, что напоминало ему родную Украину. Все чаще и чаще он бывал полностью погружен в себя. А. О. Смирнова иногда заставала его на диване, где он лежал, ничего не замечая вокруг, а на коленях лежали Четьи минеи: «Николай Васильевич, что вы тут делаете?» Как будто проснулся. «Ничего. Житие (в июле) такого-то». Что-то приятное: молился он, что ли, – в экстазе. Чуть ли не Косьме и Дамиану…[589]