Ничего особенного не случилось

— Забор сломали. Какие порядки! — возмущенно фыркал Давыд Савельевич. Потом взглядывал на трубу и снова бормотал: — Трубу надо ремонтировать… Кто этим будет заниматься? А она десятый год стоит.

И покачивал озабоченно головой.

Он медленно брел вдоль забора и незаметно для самого себя оказывался возле насыпи. В этом месте, у насыпи, кончался заводской забор и можно было свободно пройти к деревянной запруде, а оттуда спуститься и на заводскую площадку. Неудержимая сила влекла его сюда.

Он поднимался по насыпи, потом спускался к запруде и останавливался тут возле мальчишек, ловивших рыбу. Некоторое время он стоял молча, потом не выдерживал.

— Эх ты, хитрый-Митрий, — говорил он белокурому мальчишке с такими грязными ушами, что они казались рваными, — кто же так удочку забрасывает? Шлеп! А думает — поймал. Ее надо потихоньку забрасывать, чтобы грузило не шлепало. Рыба ведь пугается. Понимать надо!

Давыд Савельевич забирал у мальчишек удочку и показывал, как надо удить.

— Смотри, — говорил он, — видишь? Потихоньку, потихоньку. Вот теперь сразу клюнет.

Он опускался на корточки и сосредоточенно смотрел на зеленую воду и даже облизывался от нервного ожидания. Время шло, а рыба не клевала. Тогда Давыд Савельевич поднимал удочку и, посмотрев червяка, говорил презрительно:

— Черви тощие. Рыба на такой червяк внимания не обратит. Где таких червей накопал? Разве рыба на такого червяка клюнет?

— Черви не тощие, дедушка Давыд, это они в банке пожухли, — отвечал ему «хитрый-Митрий» и протягивал консервную банку, в которой копошились червяки.

Давыд Савельевич покачал головой.

— Пожухли! Рыбак из тебя, я вижу…

И спускался с насыпи к заводу.

У входа в цех его окликал Гришка Трусов:

— Давыд Савельевич, ну, как она?

— Кто это она? — строго спрашивал Давыд Савельевич.

— Жизнь лучезарная! — отвечал Гришка и смеялся во весь рот.

Давыд Савельевич не любил этого непочтительного парня и, не зная, как ему ответить, говорил:

— Все бы тебе зубы скалить. Скалозуб.

Трусов смеялся и подмигивал:

— Зашли бы поглядеть, как мы теперь ворочаем.

— А мне что? — отвечал Давыд Савельевич и косился на дверь цеха. В разбитые окна и открытую дверь ему видны были вспышки пламени в нагревательных печах и раскаленный пакет кровельного железа, который тащили рабочие к правильному молоту, и ему мучительно хотелось туда зайти, но он равнодушно пожимал плечами и возвращался к проходной будке.

Делать было нечего, с горя Давыд Савельевич присаживался на табуретку, и Илья Тарасович предлагал ему чаю.

Так они сидели, два старика, друг против друга, и пили чай. Быть может, Илья Тарасович думал о молодости или, наоборот, о старости, так как не все старики наедине с собой считают себя старыми. Давыд Савельевич закрывал на мгновенье глаза и ясно представлял себе, как рабочие кладут раскаленный пакет кровельного железа под правильный молот, как тяжелая чугунная баба на длинном деревянном молотище начинает клевать его, как сыплются во все стороны красные искры, как в тот момент, когда молот поднимается, бригада рабочих одним движением, несколько напоминающим то, какое делают гребцы на лодке, поворачивает на ломиках пакет. Никто не подает им никакой команды, никаких знаков, но как удивительно согласовано их движение! Секунда — и пакет подается в одну сторону, секунда — в другую.

И часто, когда Давыд Савельевич встречал своего зятя, Петю Турнаева, мальчишку, которого глубоко презирал, он оживлялся, щеки его розовели еще больше, и начинался разговор:

— Как у тебя дела, Петя? — спрашивал Давыд Савельевич, тыкая его в грудь. — Ты, я вижу, совсем директором стал. Важности на Магнитку хватит.

— Дела идут, папаша, контора пишет. Жаловаться не на что.

— Очень хорошо, если дела идут, — многозначительно говорил Давыд Савельевич, — но железо-то без глянца даете. Правите маловато. Я вот сегодня смотрел…

— Откуда вы это взяли, папаша? Глянца нет? — Турнаев разводил руками с деланным удивлением. — Триста восемьдесят ударов даем. Больше не требуется.

— Что-то не похоже на триста восемьдесят. Я смотрел. Глянца нет, звон тусклый. Нет, железо неважное.

— Должно быть, давненько настоящего железа не видели. А, папаша?

Турнаев, усмехаясь, похлопывал Давыда Савельевича по плечу. Давыд Савельевич оскорбленно пропускал замечание мимо ушей, начинал расспрашивать о заводе, а потом приглашал к себе. И когда Турнаев отказывался, ссылаясь на занятость, просил долго и униженно, потому что ему нужен был собеседник, и именно такой, как зять, его нынешний преемник, понимающий дело, отчего интересней было его поучать. Но Турнаев жил в городе и всегда спешил после работы к жене. Жена его, Маруся, дочь Давыда Савельевича, была знатная женщина: на совещании в Москве она получила орден «Знак Почета».

Видя, что Турнаев наотрез отказывается идти к нему, Давыд Савельевич выдвигал последний довод:

— Обижаешь стариков, Петя, — говорил он, — мы все-таки родственники. Ведь ты не обедал еще, верно? А моя старуха сегодня пироги пекла.