Ничего не возьму с собой

Самый обычный разговор, но важнее всего на свете – они разговаривают, в трубке звучит голос матери, потому что был момент, когда Никита почти утратил надежду. Матери только сделали операцию, и он стоял у двери в отделение больницы, прижавшись лбом к стене, и боялся, отчаянно боялся зайти. Потому что там была палата, где на кровати лежала его мать, и была она сама на себя не похожа, словно смерть уже наложила на нее невидимую печать. И он сорвался, потому что мать этого не видела и никто не видел. Вот все время он держался, выглядел спокойным и невозмутимым, даже адвоката это проняло, и он с досадой выпалил: «Неужели вам все равно?!»

Никите не было все равно, в том-то и дело. Но он привык никому не показывать своих настоящих эмоций. Спокойная доброжелательность, что бы ни случилось, – этому он научился у матери и в детстве даже думал, что все идет в мире отлично, ведь мать всегда спокойная, позитивно настроенная и уверена в том, что все будет хорошо. И он понял уже потом, почему мать всегда прятала свои чувства – ради него прежде всего, чтобы не волновать его. А еще потому, что совсем неважно, вообще не имеет значения, насколько тебе тяжело, миру это знать не обязательно, останешься один, плачь, бей посуду, что поплоше, стой на голове, но никто не должен этого ни видеть, ни знать, ни даже заподозрить, что тебя посещают подобные эмоции. Потому что всегда найдется тот, кто повернет это против тебя же.

И он всегда держался, о его выдержке легенды ходили, а тут вдруг сорвался. Не дома, за запертой дверью, а прямо в больничном коридоре, хорошо хоть в уголке рядом с лифтом. Он сам себя презирал за это, но тело отказалось слушаться, и он стоял у стены, стараясь унять дрожь, и что-то тяжелое ворочалось в груди, нарастая болью и тьмой. И он уже не знал, сколько продержится.

И кто-то положил ему руку на плечо.

За спиной стояла высокая полноватая блондинка средних лет.

– С тобой все хорошо?

Что могло быть с ним хорошо? Что вообще теперь могло быть хорошо, кто бы ему тогда сказал! Но он не мог ответить, у него мелко дрожали руки, а язык не слушался. После всего, что на него свалилось, после разговора с адвокатом, почва уходила у него из-под ног, и мать была последним якорем, позволявшим ему держаться, единственным в мире человеком, который поверил ему, поверил безоговорочно, сразу. Но она лежала в реанимации, и он не знал, вернется ли она к нему.

– Так, плохи дела.

Блондинка взяла его за руку и потащила в открытую дверь отделения, и никто не заорал на них «Нельзя без халата! Почему без бахил?!», а медсестра на посту приветливо улыбнулась:

– Привет, Ника. Семеныч у себя.

– Вот спасибо. Ксюнь, а Лариска тут?

– Ага, я скажу, чтоб зашла.

Медсестра лишь вскользь взглянула на странного посетителя, застывшего, как гипсовая статуя, и снова принялась что-то писать, а блондинка Ника потащила Никиту дальше.

– Вот ведь незадача. – Втолкнув его в дверь с надписью «Заведующий хирургическим отделением Круглов Валентин Семенович», она плотно прикрыла за собой дверь. – Садись-ка.

Доктора Круглова, огромного сурового мужика с ручищами как у мясника, Никита сегодня уже видел, и вчера тоже. Заведующий шествовал по отделению, и на его пути даже энергетические потоки гасли и сжимались. Однако отделение сияло чистотой и отличным ремонтом, кровати были не хуже, чем в платных столичных больницах, и оборудование самое новое.

Когда Никита сунулся к нему с вопросами, Круглов посмотрел исподлобья и к общению, очевидно, расположен не был. Никите сказал отрывисто: все будет хорошо с вашей мамой, вытащим. И больше ничего, но это же стандартная отговорка врачей, что ж тут хорошего может быть, когда так-то.

И сейчас он с хмурым изумлением посмотрел на Никиту и блондинку, его сопровождающую. Ника втолкнула Никиту в кресло у окна, а сама плюхнулась на стул, стоящий рядом со столом, за которым восседал грозный Семеныч. И совсем не похоже, что его грозный вид производит на Нику хоть сколько-нибудь внушительное впечатление.

– И что это за демонстрация?

– Спирту налей парнишке. – Ника выдохнула. – Я тебе пожрать привезла, кстати.

– Пожрать – это хорошо! – Семеныч задумчиво рассматривал Никиту. – Да, пожалуй, что и спирту.

Но это был не спирт, а отличный коньяк. Уж в коньяке Никита, сын генерала Радецкого, разбирался.

– Давай, первую порцию залпом. Вот и лимончик тут у меня.

Никита никогда не пил коньяк залпом, но эту рюмку ему, похоже, вручили в медицинских целях, и он послушался. Коньяк обжег горло, теплотой разлился в груди, и Никита слишком поздно вспомнил, что уже пару дней ничего не ел.

– На-ка вот, закуси, не то развезет тебя сразу, – Ника протянула ему два куска хлеба, между которыми располагалась внушительная котлета. – Давай ешь. Семеныч, нельзя же так! Совсем парень загибался прямо на пороге твоего отделения.