Ничего еще не случилось

Если вылить ей на голову целое ведро меда, он будет стекать, не задерживаясь на плоском лице, янтарным золотом покрывать ее до прозрачности бледную шею, а потом нырять в ложбинку меж едва заметных грудей, и устремляться прямо по животу вниз, туда, где покоятся ее собранные в горсть ладони. Мед заполнил бы их, и она, подобно божеству, засияла бы и вознеслась, одаряя мир светом, пахнущим как июнь и послеполуденный луг…

– Гриш, ты на нее так пялишься, что я чуть лесбиянкой не стала!..

Гришку двинули в плечо, и он от испуга дернулся, побеспокоив сидевшую под ним азиатку, которая явно медитировала. Она открыла глаза и, тревожась, осмотрела Гришку, потом схему метро и прислушалась: проезжали Техноложку. Гришке хотелось шепнуть ей, мол, продолжай, делай, что делала, ты была невероятно красива в этом своем таинстве, но рядом с ноги на ногу перетаптывалась Майка, явно требуя внимания.

Нехотя вытащив один наушник, Гришка спросил:

– Ты-то тут откуда? Привет.

– А ты всегда садишься в один и тот же вагон! В четвертый с конца. Борька сказал, что ты к семи поедешь. Я подумала, что, может, тебя как раз встречу. Захожу, а тут и вправду – ты!

– Понятно. И зачем тебе меня встречать?

Майка запунцовела вся, смешалась. Накрутила на кулачок свой тонкий красный шарфик, почти такими же четкими и выверенными движениями, как боксеры, наматывающие перед боем эластичные бинты.

– Так за котом поехать вместе с тобой хотела… Можно ведь?

– Это твой кот. Конечно, можно.

Гришка отвернулся и вернул наушник обратно. Все равно шумно. Да и говорить особо не о чем.

Вышли из метро, встали на остановке. Майка, вздернув носище и нахмурившись, достала из рюкзака синие наушники и долго их разматывала. Воткнула их демонстративно и яростно, включила что-то на телефоне и встала к Гришке спиной. Руки в карманы сунула, плечи к ушам притянула, носком снег ворочает – сердится. Только непонятно на что. В совместную поездку ее никто не приглашал, руку и сердце или хотя бы там дружбу до гроба не обещали. Просто привыкла, что Борька вечно возле нее вертится и все капризы исполняет. Избалована и истерична.

Снег повалил прямо хлопьями, и теперь их, едва приземлившихся, гонял ветер от вершины к вершине обледенелых грязных сугробов. Смотреть на эту сказочную поземку было приятно и сонно. Майка достала телефон, долго настраивала камеру, а потом мотнула головой и убрала телефон обратно в карман. Спустя буквально пару секунд расслабилась и, обернувшись, улыбнулась Гришке. Светло как-то, просто. Так, что Гришке стало почему-то совестно, и он убрал наушники, бережно свернув проводки.

– Май. Что сфоткать хотела?

Майка с готовностью сорвала свои наушники, варварски сожмякала и кинула в сумку.

– Да снег так красиво в воздух взлетел вон возле той кучи, видишь? Если ракурс поймать, то прям вершина Эвереста. И под музыку прям получилось, я хотела поймать момент, но не успела. Расстроилась немного, а потом поняла, что на камеру все равно не так бы вышло, да и если смотришь на что-то такое второй, третий, четвертый раз – теряется смысл.

Чудо воспринимается чудом пока есть эффект новизны. Гришка тоже об этом порой задумывался, когда выходил из своего старинного дома и шел по набережной. Туристы, казалось, восторженно фотографировали все – каждый металлический завиток на мосту, каждую крапинку гранита, каждый облезлый эркер, каждый лепесток лепнины, каждую мордочку безносого от времени и сырости купидона. А Гришка шел, не понимая головы и сетуя на столпотворение, и только изредка, когда вдруг выйдет солнце, поражался тому, насколько все вокруг красиво и празднично.

Трамвай долго не ехал, и Гришка почему-то разнервничался. Ему не по себе было рядом с Майкой, неприятно как-то, тревожно. Ну зачем она столько говорит, зачем старается заглянуть прямо в глаза, зачем почти во время каждой реплики наклоняется так близко и все норовит его тронуть, как будто какая-то сектантка заискивающая. Жутко. Жутко и хочется сбежать. И почему Боря угодил на эту отработку… Так бы поехали втроем, эти бы миловались, как всегда, а Гришка просто существовал бы рядом с ними, жил той кроткой и тихой жизнью, к которой привык.