Ничего еще не случилось

Из спальни потянуло морозом и синевой. Там, на кухне, все было малиново-желтое, легкое, несущееся куда-то с немыслимой скоростью. В подслеповатом коридоре, где Гришка проторчал последние полчаса, царило сероватое и вялое безразличие. А тут вдруг холод. Зима. Казалось – шагнешь через порог, и под ногами заскрипит снег. Гришка протиснулся боком, прикрыл дверь и обхватил себя за плечи. Земфира чистым продрогшим голосом откуда-то тянула: «Мы летели вовсе не держа-а-а-ась, кто же из нас первый упадет?». Горела только настольная лампа. В кресле ворочалось чудище.

– Борис со Светкой так и танцует? – буркнуло оно, сверкнув глазами.

Гришка подошел ближе: ну какое чудище? Девчонка. Страшновата, конечно, да еще и заревана, кажется. Горбатый носище торчит из-под пледа, под неприятно блестящими глазами – стариковские мешки, а губы собраны как у воинственного туземца – вот-вот плюнет через трубочку отравленный дротик.

– Ну? – плюнула только требовательным междометием.

Чувствуя, что ноги опять слабеют, а комната кренится куда-то влево, Гришка совершил запретное действо: упал на кровать Борькиных родителей. Упал, на всякий случай, поперек, головой поближе к чудищу. Земфира наконец-то успокоилась, и Гришка ответил:

– Не танцует. Светка с унитазом обнимается.

Из-под пледа послышалось одобрительное хлюпанье носом.

– Ей еще волосы подпали, кажется.

– И они все сгорели?..

– Нет, конечно, не все. Не злорадствуй.

– А вот хочу и буду. Может я вообще злая.

Гришка сделал пару тюленьих потуг и свесился с кровати вниз головой. В висках застучало, но теперь свет падал на кресло как надо. У чудища все-таки были хорошие глаза. Мягкие. Сразу какие-то родные, беспечные. Ну и что с того, что ревела? Заметно сразу, что больших бед не видела еще, не зачерствела, не выгорела.

– Ты долго пялиться будешь, а? – чудище поерзало, уползло от лампы. Скрылось.

– Не злая ты. Вот и все.

Гришка перекатился через край кровати, бестолково ухнул на пол, и только тут полностью очухался и заметил свою куртку. Он схватил ее небрежно, одной рукой, подскочил на ноги, и вышел из зыбкой комнаты, хлопнув дверью. Прощаться с чудищем он не собирался: был уверен, что они еще встретятся.

На кухне Гришки, ожидаемо, не хватились. Только веселье медленно, но неустанно затухало. Утомились, объелись, да и выпили порядочно. Теперь на ногах оставался один совершенно одетый Борька, который почему-то мыкался от одного товарища к другому и тупо бормотал:

– Ребята, а где же моя майка? Где моя майка?

Просто пожав плечами, Гришка вышел прочь из квартиры.

По городу бродил долго: с удовольствием мерз, глазел на подпитых людей и озверевших от салютов собак, пинал глыбы льда поближе к сугробам, а потом, устав, спускался к ощерившейся ледяными глыбами реке. Почти на каждой гранитной лавке еще праздновали. Гришка просто принимал предложенное шампанское и пил из горла, сжимая закостеневшими пальцами ледяную бутылку. Холодная жидкость валилась в желудок и грела, грела, грела, и идти на этом топливе можно было километры и километры.

Когда над Стрелкой приподнялось заспанное, совершенно неумытое и неготовое к новому дню и новому году, солнце, Гришка поковылял к Невскому, а оттуда – к Фонтанке. В свой двор заходил тихо, а в парадной и вовсе старался не дышать – знал, что в большинстве квартир старики, и они наверняка спят. Малодушно боялся разбудить их не из заботы, а потому, что его рассветное возвращение могло стать очередной новостной повесткой. Гришка терпеть не мог, когда к бабушке подходили соседки и, участливо покачивая головами и посверкивая зубами, охали и ахали о судьбах непутевой молодежи.

Скинув ботинки в прихожей, Гришка сразу пробрался к себе и юркнул под тяжелое одеяло. Пахло забытым на столе кофе, нафталиновыми шариками, бабушкиной помадой, вишневым пирогом. И после мороза, наверное, лучше и быть ничего не могло. В тепле, уюте, в привычной обстановке, Гришка разомлел и поплыл. Но медный ледяной шар в груди продолжал раскачиваться, бередя душу, остужая сердце, замедляя жизнь. Гришка, уже проваливаясь во тьму, в последний раз распахнул глаза, успев выхватить на потолке лепнину, пыльную люстру и мелкого паучка, бесконечно одиноко и свободно летящего куда-то на своей паутине.

Домой хотелось просто невыносимо.

***

– К отцу пойдешь?

Бабушка, в парадной блузке и с крупными жемчужными сережками, сидела у стола с любимой фарфоровой кружечкой и смотрела в окно. Тусклые от времени стекла чуть подрагивали в деревянных рамах, хоть и видно было, что утро выдалось относительно спокойное и ветер не сильный.

Гришка крепче завернулся в одеяло, отвернулся на другой бок. Судя по нещадной, едва выносимой головной боли, поспал он от силы пару часов. Если бабушка встала так рано, значит, на то есть повод.

– Уже ждешь студентов? – пробормотал Гришка, пытаясь вновь открыть глаза и облизывая наждачным языком сухие губы.

Бабушка глотнула кофе, поправила воротник, смахнула со стола несуществующие крошки, но потом все-таки решила ответить.