Ни слова о войне и о смерти (рассказы)

Tы повеселел и теперь ходишь легко, смеешься, показываешь на забавных плюшевых чертей в витрине "Детского рая". Я смотрю на черты твоего лица, когда ты обращаешься ко мне, и вижу в них то самое чувство, которое я надеялся в тебе возбудить. Это - дружеское расположение. Ты чувствуешь себя со мной легко, кроме как в те моменты, когда тебе мешает расслабиться твоя слишком медленно отступающая стыдливость. Ты раскован со мной, когда мы обсуждаем наши обеденные планы, желание или нежелание устроить себе пикник в парке, драку в небольшой забегаловке, где мы ели вчера ("я туда больше не пойду", - неприязненно говоришь ты. Я улыбаюсь и вдруг понимаю, что вот именно в этот момент я бы с удовольствием двинул кого-нибудь в морду. Впрочем, это желание, промелькнув, немедленно улетучивается. Стресс, говорю я себе. Ты мой непрекращающийся стресс, мой мальчик), - и все это время ты делаешь такие незаметные постороннему маленькие жесты и жестики, которые мажут мое сердце елеем, потому что выдают твое неравнодушие ко мне, твое теплое отношение; я дорог тебе, я твой друг. Ты уже любишь меня - по-своему. Ты еще научишься меня любить - по-настоящему.

Мы решаем накупить продуктов в супермаркете и обедать дома, ты сообщаешь о своей готовности создать нечто чарующее из спагетти. Мы набиваем тележку кучей продуктов, я знаю, что нам не съесть и четверти, все остальное будет отведано, надкушено, - и выброшено через несколько дней, когда холодильник начнет попахивать мусорным ведром. Но я не пытаюсь остановить тебя, я шучу и балагурю тебе в тон, и мне весело.

У кассы мы выкидываем наши продукты на ползущую зеленую резину и добавляем к этой куче несколько букетов мелких роз, выставленных в больших ведрах у самых касс. Ты смеешься над неловкостью кассирши, пытающейся вытянуть коробку швейцарского сыра из-под мокрых стеблей, галантно ей помогаешь. Кассирша очень молода и очень некрасива, у нее длинный, как нос, острый подбородок. Наши продукты составлены в бумажные пакеты, я расплачиваюсь, а ты вытаскиваешь из уже потемневшего пакета один букет и с поклоном преподносишь его кассирше. Очередь начинает одобрительно улыбаться. Я подхватываю два пакета и направляюсь к выходу.

К машине мы идем так: я впереди, ты - на шаг вправо и сзади. Ты уже понял, что проштрафился, от твоего веселья не осталось и следа. Ты пытаешься делать вид, что ничего не произошло, и бодро кидаешь реплики по поводу большой собаки, обнюхивающей мусорный бак перед шашлычной, и раскрашенного флюоресцентом мерседеса на соседней парковке. Я молчу и не реагирую. Это, конечно, немного жестоко с моей стороны: я, безусловно, не приревновал тебя к ведьме у кассы, я просто хочу очень четко научить тебя не делать того, чего я не люблю. Мы доходим до машины. Ты уже не пытаешься вести себя как ни в чем не бывало; тебе настолько не по себе, что ты догоняешь меня и кладешь мне руку на талию. Я сразу смягчаюсь: тебе надо было очень многое преодолеть в себе, чтобы сделать этот жест, ты ненавидишь проявлять наши отношения на улице, боишься, видно, быть замеченным знакомыми. Я улыбаюсь тебе через плечо, из-за мешающего мне пакета. Ты успокаиваешься, веселеешь.

У дома мы выгребаем из багажника наши покупки, их так много, что я ничего не вижу из-за навьюченного на меня барахла. Tы руководишь мной, как слепым: "Калитка... Вторую ногу... Теперь забирай влево (дорожка к дому забирает влево, потом вправо, - во время строительства прямо перед домом была огромная грязная лужа). Хорошо... Чуть-чуть вправо..." Я спотыкаюсь, сердце падает в пятки, но я-то не падаю, конечно. Мы смеемся. Ты поднимаешься на крыльцо первым, я слышу - грюк, грюк, - ты поставил на мрамор свои два пакета, тюкнула по камню банка с вареньем или огромная подарочная бутылка с кетчупом. Ты сбегаешь по ступенькам ко мне, делаешь два шага, дорожка хрусть, хрусть! - и вдруг замираешь. "Ну?" - говорю я нетерпеливо, уже болят скрюченные пальцы, но ты молчишь. Я осторожно приседаю, ставлю пакеты прямо на гравий и оборачиваюсь.

В проеме калитки, одной ногой уже ступив на гравий, носком другой еще цепляясь за асфальт тротуара, стоит женщина. Я никогда не видел ее, но узнаю мгновенно. "Здравствуй, Маделейн", - говорю я, - "До свидания, Маделейн". "Здравствуй, Маделейн", - повторяешь за мной ты, - но только первую половину фразы. Я разворачиваюсь и ухожу в дом.

На кухне я наливаю себе кофе в самую большую чашку, тщательно отмериваю сахар, коньяк, бальзам. Пью, рассматривая трещинку в пластиковой ручке холодильника. Иду в гостиную, неся часку перед собой, как крошечный щит. Включаю телевизор и пялюсь на женщину, за спиной которой сменяются кадры хроники. Я не слушаю ее слов, а только смотрю на ее шевелящиеся губы. Она мне противна.

Мне страшно.