Ни о чём…

— А понравилось бы вам самому увидеть вдруг рядом с кроватью незваных гостей, в тот час, когда, обнимая супругу в полудрёме, собираетесь проспать до утра? Или ежели, к примеру, наложив полную тарелку закусок, вы намеревались посидеть за любимой книгой, протянув ноги к камельку, а тут — стук в дверь, и вот уже на тарелке одни крошки, на книжных листах следы от выпачканных в масле пальцев и место подле камина занято не вами. Будете ли вы добродушны, радушны и счастливы в эту минуту?

— Пожалуй, что нет…

— Ну, так вот от того-то я сижу у себя дома ввечеру, а в лес иду с утра, лучше после обильного снегопада, когда укутанная тёплым одеялом снега округа столь ленива, что нега лишает её осторожности, и вместо того, чтобы пугаться визитёров, она взирает на них сквозь неплотно сомкнутые ресницы, зевает, не открывая рта, и проваливается в глубокий сон до обеда, как в сугроб.

А там уже — клок шерсти мха, пастель рассвета на снегу, и солнце в спину…

Мелкие воланы снега, что припорошили хвою, чудятся прожилками мрамора. Монументально… и моментально, в то же время. До первого пристального взгляда ближайшей звезды в их сторону. Как, впрочем, всё округ: до первой вздори12 или последнего «вдруг»…

Мы не дачники

Чаёвничали мы недавно с закадычным моим другом и ближайшим соседом, да разговоры разговаривали. Мы с ним частенько, эдак-то, ибо промеж нашими делами — зорька с закатом, а между домами и того меньше — всего три версты13с небольшим по лесной нехоженной дороге. Можно сказать — рукой подать.

— Да что ж это такое? Слыхал?! Опять стреляли!

— Браконьеры?! Экое непотребство! В Великую Отечественную, в лихую годину, поголовье оленей и то росло, не в пример нынешнему времени. Теперь коли когда увидал олешека, так и рад. Стоишь, таешь от умиления, на него глядючи…

Им, охотникам, трофеев надобно или есть, что ли нечего?! Я понимаю, когда человек этим живёт, не имеет других средств добыть себе пропитания. Изловил рыбку — скушал. Дичь, грибы, опять-же — ягоды. Но он знает, кого в какое время поберечь! И рыбу в нерест не тронет, и зверя в гон, и ягодку не чесалкой гребёт, а ладошкой. Сам весь уже опух от мошки, глаз не видно, а терпит, потому знает — вырвет лишнего, земельку потревожит, на следующий год ягода мельче будет, а там и вовсе изведётся.

— Всё так, правильно говоришь.

— Ну, а сейчас кто стрелял?

— Лесники…

— А чего?

— Собак…

— К чему?

— Дачники прикормили щенками, да побросали после, оголодали те, одичали, теперь телят оленьих грызут, зайчат ловят, а косуль, — тех вовсе: и старых, и малых. Одну, говорят, вон в проруби намедни утопили. Озверели вконец.

— Так то не собаки озверели, а люди. Собаки, они ж как дети…

— И то верно.

В тот же самый день вечером, слышу, в сенях скребётся кто-то. От печи топор прихватил, вышел. Гляжу — псина лежит, крупная, да худая, на рёбрах можно портки стирать. Посмотрела собака на меня исподлобья, на топор в руке, — не рыкнула даже, вздохнула только и прикрыла глаза, — делай, мол, что хочешь, на всё твоя воля.

Ну, я в избу метнулся, плеснул в миску половник тёплых щей, ухватил хлеба ломоть из-под тряпицы. Вернулся в сени, поставил миску на пол перед мордой собачьей, тут же от ломтя крошу, чтобы, значит, сытнее было. А псина-то поднять головы не может, слёзы из глаз катятся, так слаба. Я её приподнял легонько за морду, до миски дотянул, а она глотает, да роняет слёзы в щи. Ну и я не стерпел — жалко её, сердешную, реву ревмя, всю морду ей измочил:

— Не пересоли, — говорю, — дурёха! Всё, отмучилась!

Поела собака, положила голову мне на руку, да и заснула. Так в сенях и просидел подле неё. Выспалась бедолага — Найдой назвал, как полагается. Разместил на лавке у печи, чтобы в тепле и сытости. И мне есть зачем просыпаться, и ей, — кому сколь дано. Мы ж не дачники, это им — сезон в году, а кроме него, словно, жизни-то и нет.

Сказ…

Катался колобок по мучному облачку, белый да гладкий, в меру сладкий, в миру — солнышко, в небе — светило. Не желал тот колобок в печь, хотелось ему лечь, лежать-полёживать, на людей сверху вниз поглядывать, про них загадывать, ни за что не держать ответ.

А что он там внизу разглядел-разузнал, про то мне сказал, да сказывал, чтоб я всем рассказывал.

С высоты, да не свысока, виделось ему, что высшее из созданий земных, наделённое разумом, простором поступков и волею свободной, всё то презрел, а выбрал из прочего, завалящего, что похуже, погаже, да попроще. И с того часу, каков бы ни был он, каким бы важным ни казался себе, а и оказался безответным-беспамятным, ведомым-зависимым: и от солнца, и от ветра, и от холода тающего на реке льда, и от сквозняка в своей бедовой головушке. Что ему скажут — всему верит, причудами сыт, наветами весел, глядит на снежок солнышка в вязаных варежках облаков, щурится, так что глаза слезятся, и не думает ни о чём. Куда толкнут — туда идёт. Кто первым поманит — тому и служит.

Вот такие, брат, дела… Правым-то быть, оно страшнее, подчас, неправоты.