Ни о чём…

— Ох, что-то я сегодня разговорилась… — Вздохнула мама и наскоро попрощалась, оставив меня если не в состоянии крайнего ужаса, то в полной растерянности.

Все в доме уже спали давно, а я лежал, не чувствуя тела, и рассматривал лепнину на потолке. Вот глядит она свысока равнодушно, и не касается её ничего: ни горе, ни радость. И опасаться ей нечего до той неминучей поры, покуда не отыщется некто, который порешит, что слишком невысок и стар этот дом. А то, что крепок, так то его беда, а не доблесть. Тем труднее будет ему расставаться с жизнью.

Наверное, что-то из маминых слов дошло до моего сознания, наконец, и страх, проторив себе дорогу, пролился нечаянными слезами, заполнив уши горькой, солёной водой. Надо же, мне всегда казалось, что у меня довольно-таки небольшие уши и приделаны не наспех, не абы как. Может, щеки стали немного меньше и в этом всё дело?

И я припомнил, как детстве точно также плакал, представляя, что не стало вдруг матери. И, сколько бы я не проделывал это, всякий раз был безутешен, хотя слышал через стену её голос, и понимал, что этого не может произойти. Никогда. Дети вообще-то знают про такое совершенно точно.

Я вырос, и теперешние текущие слёзы были всё по тому же поводу, но лишённые наивной детской сладости от уверенности, что всё наладится, и останется как прежде, горчили иначе, а стекая, разъедали сердце до самой души.

Мама пришла от врача…

Драгоценные минуты жизни…

На самом донышке горизонта плескалось озеро луны. Налитая его мера была во всякий день своя, а случалось так, что приходилось обходиться вовсе без неё. Без привычного глотка луны, как без подслащённой мёдом порции горячего молока на ночь, спалось прямо скажем — неважно.

Порешив, что лежать просто так, без сна, всё равно, что терять даром драгоценные минуты жизни, я оделся потеплее и вышел во двор. Лишённый какого-либо мало-мальски заметного штакетника или даже осиновых кольев, вбитых в неповинную грудь земли, двор сливался с луговиной.

На поляне, прикрытой для сохранности грубой тканью наста, промеж пней и поваленных деревьев, прижимающих снежный покров, дабы не трогался с места до весны, неторопливо прохаживался олень. Временами он останавливался, нежно щурился на мелкий снег, коим небо обильно солило землю. Казалось, он не замечает меня, но это было не так.

— Хорошо… — Вздохнул он. — Правда?

— Ой! А я опасался шуметь, не хотелось мешать тебе, думал, ты не знаешь, что я здесь!

— Да, как же! — Хохотнул олень. — Твои, подбитые кожей валенки, так неприятно скрипят по галошам, когда ты надеваешь их, что у всех обитателей леса, отсюда до самой речки, начинают ныть зубы, я полагаю.

— Скажешь тоже… — Я покраснел от смущения. — То для сохранности.

— Для этого лучше сидеть дома, и никуда не ходить! — Парировал олень.

— Вижу, я не вовремя. — В сердцах бросил я, и собрался было вернуться в дом, но олень остановил меня:

— Не сердись, это я так, не со зла. Грустно мне что-то.

— А с чего? Ночь и взаправду невероятно хороша, хотя бы даже и без полной луны.

— Ночь — то да. Просто бабушку свою вспомнил. Примерно в такую же пору она шептала мне на ухо про то, каков мир вокруг, как прекрасен он, и добавляла: «Даже помирать неохота…», после чего отворачивалась почесать заднюю ногу. Она делала это слишком часто, что показалось мне немного странным. Но теперь-то, когда мне столько же, сколько бабушке было тогда, я знаю, что так она скрывала от меня слёзы, не хотела пугать.

— Да… Бабушки, они такие. Стараются не портить жизнь внукам видом своего угасания… — Согласился я, и вдруг меня осенило:

— А где твои-то все? Отчего ты один?

Олень усмехнулся и глянул на меня сочувственно:

— Так… Никого не хочу пугать, знаешь ли… не ходи за мной и ты…

На самом донышке горизонта мелко дрожало жемчужными водами мелкое озеро луны. Издали было видно, как олень медленно, с достоинством шагает на глубину, а его рога скрещиваются с ветвями дуба, как шпаги, в последней битве за свет.

Мы будем грустить по ним вечно

Мы будем грустить по ним вечно…

Новый 1979-й год мы встречали, как обычно, у тёти. Она приезжала из ГДР на зимние каникулы каждый год, приехала и в этот раз. Тётя украсила шоколадными игрушками ёлку, наполнила хрустальные вазочки салатами, открыла банку редких в ту пору консервированных ананасов, тонко нарезала сервелат и с хитрой улыбкой кивнула в сторону крышки старинного немецкого пианино, где рядом с наивкуснейшим «Наполеоном» лежал небольшой волосатый мяч:

— А там кокос, племянники в прошлый раз просили… — Подмигнула мне тётя левым глазом, отчего я порозовел от довольства и смущения.

— Как тебе не совестно! — Разгневалась мать, но отец, втянув носом аромат деликатесов, предостерегающе сжал её локоть:

— Оставь. Не теперь.

— Хорошо. Отложим выяснение до дома. — Согласилась мать, отсрочив, таким образом, очередную выволочку аж до будущего года, так как тётя оставляла нас ночевать.