Ни о чём…

Январь. В гриве травы, примятой стаявшим снегом, запутался брошью паук. Будто в навязчивой липкой шерсти шарфа. Стройные худые ножки скользят по сухим занозистым стеблям, вздрагивают от прикосновения к холодному, сам паук подобравшись весь, едва ли не в шар, кажется серой жемчужиной, потрескавшейся от того, что залежался в углу шкатулки, вдали от тёплого тела. Ему было бы воспарить, хотя ненадолго, покачаться в паутинке, отстранившись от холода со всех сторон, но всё, что ему оставалось — зябнуть, воздыхать, да увЫкать1. Сколь не жмись — нейдёт паутина об эту пору, присохла зубной пастой внутри сжатой в кулаке оловянной трубочки.

Шарит паук по сторонам маковыми крупинками глаз, да суетится, трогая нежно русые травинки, перебегает от одной к другой, выбирая, — которая посуше, поглаже, потеплее. А и нет ни единой. Все — одна к одной, холодны. Брошен горемыка в зиму, вылупился курушёнком2 к Рождеству.

— А ежели он сам напросился? Ибо не видал ещё в своей жизни ни одного января!

— Может и сам.

Серый день собирался в мутную лужу сумерек с рассвета, а как настал вечер, луна, что распустилась одуванчиком на пригорке облака, разглядела в глазах паука, кой всё ещё тщился согреться, выражение, о котором она вряд ли когда позабудет. Паук открыто, искренне восхищался ею: единственным ярким пятном на небе, единственно чистым местом округи в этот час.

Январь. В траве сидит паук…

Снежинки

Ухватив за краешек, ветер тянул с небес фату облаков. Очень уж хотелось ему подглядеть, что там под нею. Не мог вытерпеть никак, пока снимут его по доброй воле, или не затрётся сам до дыр тот покров, да осыпется снегом на землю, смешается с мёрзлой пылью дороги.

Весёлый, озорной блеск глаз звёзд, обескровленный лик луны, заметно бесстрастный и нарочито холодный, манят к себе неудержимо. Не выдержав настойчивости ветра, напоровшись о край леса, расползалась вуаль, роняя холодные белые крошки снежных нитей. И остался от неё вскоре лишь тонкий, завёрнутый едва, обмётанный горизонтом край, а больше ничего.

Стоишь вот так вот, бывало, задравши голову вверх, стараясь угадать, которая из холодных хлопьев растает на лице первой, и вспоминаешь, как вырезывал с бабушкой из бумаги снежинки, дабы украсить комнату к Рождеству.

— Ба, а как резать-то?

— Да, всё равно. — Спокойно отвечала бабушка. — Сложи только лист бумаги хотя бы вчетверо, а там — как ты решишь, такой она и будет.

Бабушка не жалела для снежинок ни разноцветной бумаги, ни золотой или серебряной, но снежинки, всё же, должны были быть белыми, и как ни заманчиво казалось наклеить на зеркало золотую снежинку, решено было не тратить зазря драгоценные листы.

Помню, как призадумался я, расправив на коленке первую снежинку. К тому времени я уже знал, что они, хотя и сёстры, не похожи одна на другую. Некто, устроившись удобно на облаке, спицами, крючком ли — изготовлял их не глядя, по обретённой веками привычке. Но так, чтобы я сам, по собственной воле… Да я зубы ещё чистил под присмотром, ибо опасались, что поперхнусь зубным порошком или проглочу лишнего, а тут… «как решу, такой она и будет»!!!

Заметив мою растерянность, подошла бабушка:

— Ты чего? Я думала, у тебя тут уже сугроб, а на деле — одна снежинка. да ещё на колене. Гляди, растает!

— Не растает. Она невсамделешная, бумажная… — Сердито ответил я.

— Ну, это кому как. — Улыбнулась бабушка. — Для меня это всё по-настоящему: и ёлка, и Дед Мороз, и снежинки.

— Ага, тебе хорошо, а я сам должен думать, какие делать… — Упрекнул я бабушку, и добавил шёпотом, — Я не умею… сам, и боюсь.

Она хитро глянула на меня и тихонько так, чтобы не было слышно больше никому, сказала:

— Это твоя жизнь, и только ты вправе решать: какие на твоём окне будут снежинки, сколько, и нужны ли они вообще.

— Нужны! — Мелко закивал головой я, и ощутив прилив то ли благодарности, то ли слёз, принялся за работу.

Первые несколько штук, признаться, вышли не очень ровными, так как вымокли, ибо я не смог удержаться и немножко поплакал сперва.

Складывая снежинки стопочкой, бабушка заметила непорядок и хихикнула:

— Что, нынче шёл снег с дождём?

Я промолчал, а она подставила мне свою мягкую щёку и приказала:

— Целуй, и иди к родителям. Мне надо отдохнуть.

Вечером, когда, прихватив мятный порошок и зубную щётку, я направился в ванную, мать по обыкновению пошла за мной, но я остановил её. Мне было необходимо побыть-таки, наконец, наедине со своими зубами, мыслями… и снежинками. Я прямо так и сказал ей: «…и снежинками!»

Словно разглядев меня впервые, мать пожала плечами, развернулась на одной ноге, как школьница, и ушла в комнату. Мне даже почудилось, что она напевает что-то, будто бы ей теперь нет вовсе до меня никакого дела. Я, конечно, знал, что это не так, но… Как, всё-таки приятно, — самому …вырезать снежинки из бумаги, такие, какие нравятся именно тебе…

Карандаш…