Незабываемые дни

И, обессиленная, опустошенная, она опустилась на чудом уцелевшую лавочку под обгорелым кленом и беззвучно зарыдала, уткнувшись лицом в сведенные ладони. По вздрагиванию плеч, по приглушенному рыданию, по всей ее сгорбленной фигуре каждый мог понять, что человека постигло большое горе. К ней подошел немецкий солдат и, положив руку на плечо женщины, спросил по-польски: — Чего плачешь?

Она не ответила, не подняла головы. Солдат нерешительно потоптался на месте и сам понял, взглянув на пожарище, что его вопрос неуместен и не нуждается в ответе. Оглянувшись по сторонам, он сказал ей тихо:

— Не надо плакать. Не ты одна в таком горе, — и, помолчав, добавил: — Домик напротив пустой… Иди и живи там, не быть же тебе под чистым небом… — В голосе его, в словах слышались нотки человеческой доверчивости, сочувствия.

Она вытерла ладонью заплаканные глаза, сурово посмотрела ему в лицо, спросила:

— Что вам нужно от меня?

— Мне ничего не нужно… Я поляк! Хочу вам только помочь.

— Вы немецкий солдат!

— Я день и, ночь проклинаю тот час, когда меня сделали солдатом… этой армии…

Галя ничего не говорила больше. Она машинально встала, еще раз оглядела свое пепелище, уцелевший закопченный остов печи, опаленное, багрово-сизое железо разной домашней утвари и тихими, беззвучными шагами направилась в сторону домика, который указал ей солдат. Забравшись в небольшую комнату, в которой остались чьи-то вещи, она просидела некоторое время, бездумно глядя на запыленные стены. Сквозь выбитые оконные стекла доносился запах гари, долетали непонятные слова чужой речи. Над городом плыли густые тучи, небо было серым, задымленным. Тускло светило солнце, и казалось оно каким-то необычным, словно окутанным мутной красноватой пеленой.

Заходил все тот же солдат и с ним еще какие-то незнакомые люди. Они принесли хлеба, котелок супа, несколько кусков сахара.

— Ешь! Да не горюй!

Она присмотрелась к ним: разве эти существа в ненавистной форме могут быть людьми?

Так обосновалась Галя около пепелища своего дома. Немецкая хозяйственная команда из познанских поляков, разместившаяся на этой улице, давала ей кое-какую работу — она не хотела даром брать ни куска хлеба, ни ложки супа. Она прибирала помещения, помогала им в хозяйстве. Когда часть обзавелась столовкой, стала работать у них официанткой.

От оставшихся в квартале жителей и соседей она узнала, что сестра своевременно уехала из города с намерением пробраться в родное село, а муж отправился на восток вместе с учреждением, в котором работал.

Солдаты тайком рассказывали ей разные фронтовые новости. Они не были утешительными, эти новости. Не радовали они, видно, и солдат. Но случались иногда и такие новости, от которых эти немецкие солдаты, говорившие по-польски, становились необычайно веселыми и, если не было поблизости начальства, даже пробовали петь какие-то свои песни, разобрать которые Галя не могла, потому что не особенно хорошо понимала их язык.

Свои обязанности она выполняла старательно и аккуратно. После работы никуда не выходила из своей комнаты: Галя знала от соседей, что на улицах часто проверяют документы, что множество мужчин попали за город в лагерь, держат их там полуголодными, гоняют на разные работы. Но однажды она вынуждена была все-таки пойти на рынок раздобыть соли. Рынок был какой-то тихий, без обычной суеты. Торговки продавали молоко, кое-какие овощи. Человек двадцать слонялись по рынку, предлагая случайным покупателям никому не нужную рвань: изношенные ватники, стоптанные сапоги, облупившееся кожаное пальто. Оборванные малыши выкрикивали неестественными голосами:

— Сигареты! Синька! Сахарин!

И был рынок и не было рынка. Куда девалось его былое оживление, праздничный гул толпы, шеренги возов, ломившихся от разного добра. Галя любила по выходным дням приходить сюда с мужем не только для того, чтобы купить необходимые продукты или домашнюю утварь, но и чтобы побыть несколько минут среди этих людей, подышать воздухом, который пахнул лугом, хвойным лесом, деревенской улицей. Она еще не могла отвыкнуть от деревни, тосковала по ней. Теперь это все стерлось, рассеялось, поблекло.

Люди ходили мрачные, молчаливые, искоса поглядывая друг на друга, настороженно следя за входом на рынок. Люди боялись немецких облав, которые происходили внезапно, неожиданно. Добра от этих облав никто не ждал.

Гале так и не удалось достать соли. Она отправилась домой, решив пройти более короткой дорогой, невдалеке от городского театра. Но на самой середине улицы ее и всех других прохожих перехватили немецкие солдаты и погнали под конвоем к скверу. Тут уже толпилось множество согнанных отовсюду людей. Около чугунной ограды сквера желтели свежим тесом несколько виселиц. Галя сначала не догадывалась о назначении этих столбов. Она тихо спросила пожилую женщину, стоявшую рядом;

— Что тут будут делать?

Та недоумевающе посмотрела на Галю, недоверчиво скользнула взглядом по всей ее фигуре, но, встретившись с ее глазами, прошептала, оглянувшись по сторонам:

— Странная ты, однако! Разве не видишь: людей наших казнить будут…