Незабываемые дни

Так и Силивон Лагуцька. Годы его не сказались ни в походке, ни в работе. Только и обозначились они сединой, как-то незаметно прокравшейся в черные как смоль волосы, да всегда солидными, несколько рассудительными жестами — даже в обычном разговоре. И еще укоренилась привычка разговаривать наедине с самим собой. Не будешь же говорить с этими соснами да елями, если есть потребность поделиться своими мыслями, проверить их, уточнить. И он самому себе задавал вопрос:

— А выйдет ли, брат Силивон, толк из нашего дела?

И сам же отвечал:

— Обязательно, брат, выйдет! На то оно и пошло, чтобы выйти.

Много было у него вопросов за последние годы, и почти все они получали исчерпывающие ответы: о колхозах, о новой жизни, о семейных делах, о детях. Были и сомнения — не верилось сначала, что новая жизнь останется навсегда. Были и колебания — что делать и как делать, чтобы оно было сподручней и лучше, чтобы не случилось какой ошибки, огреха в жизни. И вот она выходилась, выстоялась эта новая жизнь, приобрела такие отличительные признаки, по которым видно было, что стоять ей долго. Вот колебались тоже, когда начали сажать новый сад. И кое-кто считал тогда эту работу принудительной и не ждал от нее ни пользы, ни наживы: так, видно, нужно начальству, а раз начальство велит, надо работать, никуда не денешься. То же самое было и с пасекой, и когда копали каналы на болоте, и с лесными полями, на которых некоторое время спустя выращивали хорошее просо… Давно миновали сомнения. На пятнадцать гектаров разросся колхозный сад. А какие поля вокруг! А какие луга раскинулись за рекой! Да разве все перечтешь? Люди зажили по-настоящему, вот в чем дело!

Силивон старательно облазил все закоулки своего парома, осмотрел крепление руля, еще раз проверил каждую щелочку. Паром был в полной исправности. Еще недели две тому назад Силивон тщательно зашпаклевал его, просмолил, сменил некоторые подгнившие перекладины. Паром хорошо держался, еле покачиваясь на стремительном течении реки. Невдалеке лежала вытащенная на берег лодка Силивона, в которой он обычно переправлял людей, шедших в одиночку. Паром стоял на луговой переправе, и только во время сенокоса здесь было полно людей, и Силивону от темна до темна приходилось вести по реке старую свою посудину, сбитую из досок и обросшую с боков скользким зеленоватым мохом. Обычно же работы на пароме почти не бывало, и Силивон был тогда больше занят охраной колхозного луга, чем самой переправой. Он и жил целыми неделями тут же около парома, в стареньком соломенном шалаше. Там у него был припасен мешочек картошки и чугунок, в который часто попадали окуни, плотва, а ловить их Силивон был большой мастер.

Но вот уж сколько дней не до рыбы Силивону. Что-то несусветное стало твориться вокруг. С запада шла война.

Про нее писали в газетах, сообщали по радио, о ней говорил колхозникам сам председатель, сын Силивона Лагуцьки. И если позавчера с запада стали доноситься глухие раскаты орудийной канонады, то вчера и сегодня с самого утра воздух дрожат от громовых ударов, отзвуки которых долетали сюда откуда-то слева, с верхнего течения реки. Силивон вместе с другими колхозниками вчера был на шоссе и собственными глазами видел большое движение на дороге. Разные наши части, на машинах и в пешем строю, шли на север, направляясь к городу. А сегодня утром люди говорили, что наши части идут уже обратно, по этой дороге, держа курс на мосты, что ниже по реке. Поутру же передали приказ, чтобы как можно скорее перегнали колхозный скот на тот берег реки. Стадо хотели погнать на мост, что на лесной дороге, но от людей услышали, что моста того уже нет, что он будто сгорел. Скот погнали по лесу, берегом. Однако сын велел Силивону не отлучаться от парома на случай экстренной надобности.

Силивон сидел на охапке сухой осоки и, чтобы не терять зря времени, строгал зубья для граблей, отчаянно скреб их обломком стекла. Зубья выходили из его рук, словно точеные. И такие же прочные получались грабли — по три года служили. И сено сгребали, и солому копнили, и ранней весной в проворных женских руках разравнивали грядки на огородах. И все им нипочем, пока не сломается какой-нибудь зуб, ударившись о пень на лесном лужку, или зубья так сотрутся, что начнут не сгребать, а только комкать высокие травы, скошенные на лугах. Тогда можно будет их в отставку и дать им замену.

Силивон мастерил зубья, но мысли его были далеки от граблей и сенокоса.

Уже солнце начало клониться за стройные вершины высоченных елей, потемнели дубы на противоположном берегу. На огромном дубе стоял на одной ноге задумчивый аист. С реки потянуло сыростью, кое-где под кручей поднялись над рекой первые пряди тумана.

Зябко пожав плечами, Силивон набросил на себя старый тулупчик и, отбросив в сторону дубовые бруски, из которых он мастерил зубья для граблей, зашагал вверх, на кручу, чтобы собрать хвороста на растопку. В это время до него донесся чей-то голос. Кто-то громко кричал с другого берега:

— Эй, паромщик, давай переправу!