Незабываемые дни

— Видите, до чего большевики довели высокопоставленную особу, боится даже нам сказать правду о себе. — И к Чмаруцьке: — Я очень рад, князь, познакомиться с вами. Мы все к вашим услугам. Мы поможем вам возместить ваши потери, занять снова то место, какое вы занимали до большевиков. Мы…

Тут Чмаруцька, который сначала был очень растерян я все никак не мог сообразить, чего же, в конце концов, от него хотят, начал постигать смысл всей этой беседы. И, поняв ее несколько своеобразно, — должно быть, посмеяться над ним хотят, — по-настоящему обиделся:

— Я маленький человек, господа начальники, но зачем надо мной насмехаться? Если мои товарищи порой называют меня князем, так это еще туда-сюда, они свои… Опять же я понимаю шутки. А вы же начальники. Вы должны со мной серьезно говорить, а не смешки тут разные строить…

Другим, разумеется, Чмаруцька задал бы жару за неуважение к своей фамилии, а с этими где ты тут развернешься? Даже сердце заныло от этой обидной комедии. А они не унимаются:

— Так скажите нам, господин Чмаруцька, кто вы такой?

— Я и есть Чмаруцька. Отец мой был Чмаруцька. И дед был Чмаруцька, и сыны мои Чмаруцьки. А тружусь я, значит, по рабочей линии уже больше сорока лет…

— Так вы не князь?

— Я такой же князь, как Шмульке император!

Тут Вейс даже рассмеялся:

— Хо, Шмульке!

Рассмеялся и инспектор. Фамильярно похлопав по плечу Ганса Коха, слегка пошутил:

— Опять неудача, молодой человек. Слабо знаете людей, слабо, господин комиссар.

Чмаруцька осторожно спросил:

— Прикажете итти, господа начальники?

— Идите, идите, ваша светлость! — и давай хохотать. Да еще Кох приказал вслед:

— Пошел к чорту да живее!

Конвоир сунулся было в кабинет с вопросом к Коху:

— Куда прикажете отвести?

Но ответил инспектор:

— Отпустите князя! Дорогу его светлости!

Чмаруцька не заставил себя долго упрашивать и, подмигнув полицаю — на вот, выкуси! — с независимым видом вышел из комендатуры да ускорил шаг, чтобы быть подальше от этого учреждения, ближе знакомиться с которым у него не было ни малейшего желания.

Дома его встретили с бурной радостью. Заплаканная Гавриловна все спрашивала:

— И чего они привязались к тебе?

— Знают, к чему придираться!

У Чмаруцьки да чтобы не было причины.

Рассказал историю про князя. Даже похвастал, как он там немцам задал жару.

— Вот опять мелешь. Сколько уж раз говорила — не давай воли языку. Из-за глупости можешь в беду попасть.

— Не такие уж мы дураки, чтобы попасть на удочку.

— Хвастай, хвастай!

Бранилась Гавриловна со своим мужем, но в дела его не очень вмешивалась. Видела, что они что-то тайком затевают с Хорошевым, с чем-то возятся по вечерам в бане, как назвал Чмаруцька свой «флигель». Даже остерегалась брать уголь из той кучи, что лежала около бани. По слухам, доходившим со станции, о взорванных паровозах и эшелонах она немного догадывалась о том, что делается в этой бане. Но не допытывалась. Хотелось, чтобы секрет раз уж он есть, надежно охранялся, чтобы о нем знало поменьше людей. Только однажды, как бы между прочим, сказала Чмаруцьке:

— Ты хоть клади их подальше, чтобы дети не напоролись.

Тот недоумевающе посмотрел на жену.

— Ну, чтоб тебе не пришлось опять печь спасать, водой заливать!

Чмаруцька даже сделал вид, что рассердился:

— Несешь нивесть что!

— Пускай себе и несу… А ты смотри, осторожней будь! На этом разговор и окончился.

7

Склад авиабомб находился в густом сосновом бору.

Аккуратно выложенные штабели выстроились в ровные шеренги, растянулись почти на полкилометра. Склада не видно ни со стороны шоссе, ни со стороны железной дороги. Глухо, неуютно с лесу зимой, особенно в метель. Неподалеку от разъезда в железнодорожной казарме разместилась рота солдат — охрана склада. Дневальные находились на самом складе, в глубокой землячке. В пулеметных гнездах мерзнут, лязгая зубами, дежурные пулеметчики. Несколько часовых топчутся среди деревьев. Вобрав головы в воротники, они отогревают в карманах шинелей задубевшие пальцы. А вьюга метет, завывает, наметает сугробы, засыпает протоптанные часовыми стежки. Хорошо теперь тем, которые в казарме или землянке. Хорошо спится под завывание метели.

Часовые топают, отбивают чечетку, чтобы не закоченели ноги or проклятого мороза, от которого нет никакого спасения. Другие прислонились к стволам сосен, чтобы хоть спины укрыть от пронизывающего ветра. А мороз щиплет, хватает за нос, за щеки, проникает сквозь тонкие шинели, сквозь все это тряпье, накрученное и наверченное на шею и голову. Ну и пусть щиплет! Ну и пусть затекают ноги! Даже делается теплее и одолевает дремота. И затаенная дума в голове: дай боже попасть в госпиталь, а оттуда домой, на побывку… Хоть без уха, хоть без носа, пусть далее без ног, лишь бы домой, лишь бы подальше от этих страшных мест. Действительно страшных…