Незабываемые дни

— Я вот покажу вам харчи: расстреляю десятого, тогда будете знать, как надо работать на Германию!

На это рабочие обычно ничего не отвечали. И трудно было понять по их лицам, по их взглядам, о чем они думают в это время. Кох пытался тем, во взгляде которых, как ему казалось, было что-то от лести и покорности, задавать такие вопросы:

— Может быть, вам мешают работать тайные большевики? Назовите их. Не бойтесь — об этом никто не узнает. И, наконец, вы получите большую награду, вы можете хорошо заработать!

И некоторые непритворно вздыхали даже:

— Заработать? Это было бы так хорошо, господин офицер. Но эти большевики очень хитрый народ. Вряд ли останется который под такой серьезной властью, как ваша. Она уж не помилует.

— Что-о? — кричал уже Кох.

— Я же говорю, что им, большевикам, с вами не по пути. Они противники ваши, враги ваши!

Кох глядел на них, на этих людей, и не мог до конца разобраться, сочувствуют ли они ему или насмехаются над ним. И, срываясь с места, наступая на человека, выкрикивал, как одержимый:

— Молчать! Не разговаривать! Марш на работу!

Если бы только от него зависело, он расстрелял бы их всех до одного. Но приказ был ясный и суровый: всеми силами помогать налаживанию нормальной работы депо.

Разгневанный, Кох зашел и к начальнику полиции Клопикову:

— Вы знаете их больше, этих ваших русских.

— Не каждого русского я могу назвать своим, — сдержанно ответил Клопиков. — Но чем я могу служить вам, господин начальник?

— Дело тут ясное. У нас на учете есть всякий народ. Надо послать в депо своих людей…

Клопиков сделал постное лицо, о чем-то думая, потом побарабанил пальцами по столу и, льстиво улыбаясь, ответил:

— Мысли у вас верные, господин начальник. Справедливые мысли, очень даже просто-с… Осмелюсь доложить вам, я далее испытал уже этот метод, двух человечков через биржу послал туда, специально таких человечков подобрал, подготовленных… Работали. И что я вам скажу — недолго… Исчезли. Растаяли. И хотя бы след от них остался, а то просто… очень даже просто-с… Доходили до меня слухи, что на соседней станции нашли в поезде, на угольной платформе, человека в мертвом состоянии. По приметам, должно быть, наш человек. И узнавать не стал: неудобно, можно все дело испортить. Пропали люди и никакого следа, мало ли их теперь пропадает. Это я говорю к тому, что народ этот, рабочие железной дороги, не сказать, чтоб уж был таким простым: пальца ему в рот не клади! За версту чует, когда к нему… наш человек подходит.

— Что же вы думаете делать, господин начальник полиции?

— Что делать? Трудно вам ответить. Нет у меня на примете подходящих людей. Если и попадаются которые, так прямо вам сказать — одна видимость, не люди, а человечишки, погань, пыль, мелюзга, одна только морока с ними, а пользы ни на грош. Господи, думаю, должно быть, измельчание пошло или мор какой на род наш. Нет людей, нет. Воинов нет, чтобы постоять за нашу правду.

— За какую это правду?

— Еще испокон веков богом возвещенную: одному в недоле жить, поскольку он раб, ничего не стоящий, а другому властвовать над ним…

— Что-то не доходит до меня ваша правда.

— Она ясна, как божий день. И та же самая, что и ваша правда, за которую вы подняли справедливый меч Германии. Не может быть равных на земле. Только умный, сильный, богатый должен быть господином. И тем, кто нарушает этот закон, — пулю, виселицу!

— О! Это я понимаю. Вы совершенно верно говорите. Нашему врагу мы должны ломать хребет.

— Светлая мысль, окажу я вам, удачная, очень даже про-сто-с…

Гансу Коху даже нравились высказанные мысли. Не так уж плох этот старик, к которому Кох прежде относился не очень дружелюбно.

Немного успокоенный разговором с Клопиковым, Кох пошел домой, чтобы подготовиться к вечеринке, на которую он пригласил ближайших друзей, знакомых офицеров из маршевых частей, из комендатуры. Должны были притти и Вейс со своей переводчицей, и Любка, и некоторые ее подружки, работавшие в городской управе.

Когда Ганс вспомнил эту управу, он кисло поморщился.

Чорт знает, что в ней творится, наверное, придется как следует заняться ею. Конечно, там свои люди: бургомистра привезли откуда-то из Вильны или из Варшавы. Но этот человек никуда не годится. Управа не только не может наладить местную промышленность, но даже обыкновенная выпечка хлеба ежедневно срывается. Электростанция дышит на ладан. В городском хозяйстве такая неразбериха, такая анархия, что население смотрит на управу, как на пустое место. Это было бы еще полбеды, если бы не разные злостные слухи, всякие разговоры о неспособности немцев наладить хоть какой-нибудь порядок в городе, дать людям кусок хлеба. Разумеется, и это еще не так существенно. Главное, чтобы у людей были заняты руки, время, чтобы они приносили пользу империи, чтобы они работали на победу. А тут еще эта газета.

«Глядите, мол, до чего довели наш город эти тупоголовые фашисты, которые заботятся только об одном: грабить и убивать, убивать и грабить!»

«Грабить… А вы хотели, чтобы мы еще осчастливили ваш город?»…