Невозвратимое

Вяземскому почему-то стало не по себе. Через несколько минут он увидит человека, который оказался для Бельского важнее надвигающегося апокалипсиса. Вряд ли генералу понравится, что профессор так легко проник в его секреты.

Он вошел в палату вслед за Светляком, и тот снова закрыл дверь на замок. Вяземский заметил, как он набирает код на цифровой панели. Изнутри палата напоминала бункер: обычная деревянная дверь была заменена на стальную, окна забраны прочными решетками. Часть помещения была скрыта перегородкой, перед которой стоял еще один охранник с автоматом. Светляк предложил Вяземскому сесть на единственный стул и заговорил:

– Заранее приношу извинения, если мои ответы покажутся вам слишком вольными. Я лицо гражданское, и мне неизвестны все тонкости субординации, принятые в вашем ведомстве. И Владимир Сергеевич не предупредил меня о вашем визите. Чем могу быть полезен?

– Я думал, он здесь, – только и смог выдавить из себя Вяземский.

– Отбыл сегодня утром. В Лион. Что-то очень важное.

Светляк выжидательно смотрел на профессора.

– Боюсь, вы ничем не сможете мне помочь. Дело, по которому я здесь, касается исключительно Бельского, – сознавая, что от него ждут ответа, спохватился Вяземский.

– Понимаю, – улыбнулся Светляк. – Но я располагаю той же информацией, что и генерал. И могу предоставить любые данные по этому человеку.

Вяземский понял, что его ненастойчивость удивляет Светляка. Человек его ранга должен вести себя более властно и пытаться получить то, за чем пришел. Поэтому он не нашел лучшего выхода из положения, чем спросить:

– Я могу на него посмотреть?

Если Светляка и удивила подобная просьба, вида он не подал. Просто кивнул и зашел за перегородку, приглашая Вяземского следовать за ним. Профессор уныло поплелся следом, про себя проклиная и Бельского, и аномалии, и самого себя. Ему не было дела до карьерных амбиций генерала, и все, чего он хотел, – найти способ остановить распространение аномалий. А он торчал здесь, попусту теряя драгоценное время. Однако то, что предстало его взору в следующую минуту, заставило на мгновение забыть обо всем.

На кровати лежал самый громадный человек, какого Вяземский когда-либо видел. Словно завороженный, он принялся разглядывать мужчину. Умное лицо с довольно тонкими правильными чертами – оно могло бы показаться привлекательным, если бы не мрачная жестокость, застывшая на нем. Словно маска, которую не в силах сорвать даже сонная расслабленность. Весь его облик нес отпечаток жестокости. Она проступала в изгибе бровей, в прямой жесткой линии, словно не знавшего улыбки рта. Большая часть его могучего тела была скрыта одеялом. Профессору были хорошо видны только руки и часть торса с густо покрывающими их татуировками-надписями, сделанными, как показалось Вяземскому, на русском языке. Он подошел ближе и убедился в своем подозрении. От запястья до локтя, по предплечью, тянулись строки:

«Смертельно усталая и насмерть пьяная печаль моя шептала…»[1]

«В этом мире нет смысла, и тот, кто узнает это, обретет свободу»[2].

«Нет никакой разницы между тысячью лет и одним годом, между сотней тысяч лет и одним ударом сердца»[3].

«И боль и страх проходят, и неизменна только смерть»[4].

Выше – по плечу – Вяземский прочел:

«Трудно храмы воздвигнуть из пепла…»[5]

«Прах – это только прах, не стоит искать в нем сути»[6].

«Все проходит, это самая верная истина на свете»[7].

«Независимо от дорог, которые мы выбираем, наша суть приведет нас к одному концу»[8].

– У меня мурашки по коже от этого человека, – тихо прошептал за спиной профессора Светляк. – Мы держим его в состоянии глубокого сна. Для безопасности. Но даже когда он спит, я чувствую исходящую от него ненависть. У меня ни разу не хватило духа взглянуть ему в глаза с тех пор, как он очнулся. Мне кажется, даже Бельский избегает его взгляда.

– Значит, он пришел в себя, – так же тихо проговорил Вяземский. – Но если это так, почему же тогда Бельский торчит здесь целыми днями. Я думал все, чего он хочет, – поговорить с этим человеком.