Невозможно остановиться

— Я еду до самого конца, — внятно отвечает ему Теодоров. Каждое слово выговаривает очень внятно.

— Вы едете во Владивосток? — уточняет чужестранец. Полнолицый такой, добродушный, белозубый.

— Иес, — зачем-то переходит Теодоров на другой язык.

— Вы говорите по-английски? — радуется тот.

— Найн, — отвечает Теодоров по-немецки. Но немецкого он тоже не знает.

— Вы живете во Владивостоке? — пристает упрямый иноземец.

— Нет. Я живу еще дальше. Я живу на Сахалине, [3]— внятно отвечает Теодоров. Хорошо так говорит, очень внятно.

— Это очень интересно, — улыбается добродушный иностранец. — Я живу в Нью-Йорке.

— Это тоже очень интересно, — откликается Теодоров.

— Джон Хэмптон, — представляется американец, извлекая из пиджака и протягивая свою визитную карточку.

— Теодоров. Юрий, — скромно называет себя Теодоров.

— Наша группа едет в Улан-Удэ, — объясняет благодушный Джон.

— Это очень интересно, — говорит Теодоров.

— Я вас приглашаю в гости, — говорит Джон-американец.

— В Нью-Йорк? — пугается Теодоров.

— В наше купе, — улыбается белозубый Джон. — Нам интересно с вами поговорить. Пойдемте, Юрий.

«Не ходите, батенька, — шепчет из кармана Ильич. — Архи! — чихает. — Архи! — чихает, ибо в кармане крошки табака. — Архиподозрительный молодчик!»

— Удобно ли это, Джон? — спрашивает Теодоров, не слушая советчика.

— Ничего, ничего. Все будет очень хорошо, — успокаивает Хэмптон Теодорова.

Так Теодоров попадает в купе, где все пассажиры, как на подбор, американцы. По-русски — это надо же! — никто, кроме Джона из Нью-Йорка, говорить не умеет, позорники! Но зато у всех есть — эка невидаль! — визитные карточки. А у Теодорова, естественно, нет. Ну и что? Он и без визитки может рассказать о себе, если ему нальют из большой и красивой бутылки, стоящей на столике.

— Виски? — предлагает радушный Джон, словно угадывая его мысли.

— О'кей! — сразу откликается Теодоров.

Все смеются. Смотрят хорошими, добрыми глазами. Не иначе им понравился безупречный английский Теодорова.

Джон Хэмптон рассказывает что-то на английском о Юрии Сахалинском. Пожилая американка и два средних лет мистера (можно так сказать?) поднимают брови, выражая удивление: мол, как далеко живет Теодоров, хотя сами-то они живут еще дальше, дальше некуда! Все пьют, как полагается, понемножку, но Теодорову на фоне Восточной Сибири никак нельзя подводить нашу Восточную Сибирь, и он отпивает умеренно много. Сразу завязывается живой и дружелюбный разговор. Джон Хэмптон толмачит, и Теодоров, привычный к интервью с японцами, складно рассказывает об островной жизни. Но американцев (а здесь все американцы и все коммерсанты) интересует не столько Сахалин — исконно русская земля, кстати, — сколько личность самого гостя. Кто он? чем занимается? его семейное положение? Ну, это пожалуйста. Виски позволяет. Теодоров родился…

— Еще виски? — спрашивает друг Джон.

— Да, непременно, — нахальничает Теодоров. А с ними только так и надо! С ними чем наглей, тем лучше. Потому что они богачи, коммерсанты. Зажирели они под сенью своей статуи Свободы — скажи, Ильич!

«Пхавильно, батенька! — откликается купюрный знакомец своим картавым говорком. — Аххипхавильно!»

Но гордость за родину, промелькивающую в окне своими таежными чащобами, не позволяет Теодорову излагать полную правду о своей кипучей жизни.

К бывшему режиму он всегда, конечно, относился резко отрицательно, за что был гоним и притесняем, а всю нежность и любовь свою посвятил охране материнства и детства. Он, господа, домосед и семьянин. У него четыре дочери — Лиза, Варя, Настя, ну, и эта… как ее?.. Маруся.

— Вы молодец! — хвалит его через переводчика пожилая американка. И спрашивает через Джона Хэмптона, состоит ли Теодоров в обществе защиты животных.

«Уланудэ!» — мысленно отвечает ей Теодоров. — Конечно! — горячо говорит он вслух. (Богатеи любят животных.)

«Пхавильная политика!» — хвалит его друг Ильич, который дока по части обмана доверчивых буржуев.

— Вы состоятельный человек, Юрий? — спрашивает сам Джон. «Глупый вопрос!» — думает Теодоров.

— Да, я имею банковский счет, — отвечает он. («Пять рублей остатка»).

— Вы популярный писатель? — интересуется другой мистер, лысый, между прочим, как Ильич.

«А вот налей — скажу».

— Да, полагаю, что популярный. Одна моя повесть выходила трехмиллионным тиражом, — по-простому признается Теодоров.

Миллионы, конечно, поражают их. Ну еще бы! Эти шесть нулей для них, бездуховных коммерсантов, все равно, как шесть сияющих нимбов, на которые нужно молиться, — пхавильно говорю, Ильич?