Невозможно остановиться

Спальня плывет в моих глазах, странно накреняясь и покачиваясь, боже мой! Я пристраиваюсь сзади Оксаны. Головокружение. Падение?.. Вознесение?.. Рай? ад? Проклят буду или прощен? Надругательство над природой или погружение в тайны ее? «Огонь моих чресел…» — кто так сказал? Лиза, Лиза! Святой дух не осеняет меня. Я не выше облаков, я не парю. Сердце стучит мне: нет, нет. Пребываю там, где хочу, а не там, куда занесло. Ночь с тобой никто не отнимет. Пускай так, но пускай и по-другому, в том желанном свете, озаряющем пустынное море, тот берег… Я умру, я, конечно, умру вскоре, но не в одиночку. Благословенным не быть, но и черная тьма — это не я. Больно душе.

Рай-ад, рай-ад, ад-рай.

АКТ 3.

— Драматург ты мой пьяненький, ну поговори со мной. Эта сучка дрыхнет. А ты что же? Выдохся, бедненький, да?

— Это все сволочь лимонная виновата. Прости.

— Ну, как же так, Юрочка. Я тебе про свою жизнь хотела рассказать, а ты…

— Сволочь лимонная, прости. Утром.

— Я эту бешеную матку спозаранку выгоню!

— Ага. Давай. Сплю. Утух.

8. ОСВАИВАЮ МОСКВУ И…

«Нас утро встречает прохладой. Трам-там-там-там-там-там-там-там!» — поет где-то вдалеке Соня. Странный репертуар у кинозвезды!

Я лежу на необъятном ложе один, тупо уставясь в люстру с блестящими в солнечном свете хрустальными висюльками. Слушаю песню и думаю, что грянь вдруг сейчас Гимн Советского Союза, я бы тут же с криком, в страшных корчах скончался. Но и эта песня про кудрявую не вдохновляет меня, о нет! Одно хорошо, думаю я, что исчезла ужасная Оксанка-насильница. Я о многом думаю, не в силах подать голос — так спеклась и ссохлась гортань. Птички, думаю я, никогда не просыпаются в таком безнадежном состоянии. Кузнечики тоже. Всякая тварь Божья счастливей Теодорова. Солнце наверняка счастливей меня. На океане, может быть, прилив — он счастлив и здоров. Никто не мучается так, как я. Причем, число нынешнее неизвестно, день — один из семи. Небезынтересно мне знать, сколько у меня осталось денег, хватит ли их на метро. А ты, Лиза, не можешь даже поднести мне водички. Сидишь сейчас в своей редакции — умная, зеленоглазая — и не подумаешь, что Теодоров практически агонизирует. Скорпион сострадательней тебя, злая ты Лиза, кудрявая из песенки скорей мне поможет, чем ты, Лиза Семенова.

Я также думаю — не в силах открыть пасть и позвать Соню, — что Малеевка, наверно, сильно беспокоится. «Где это наш Теодоров?» — спрашивают там друг друга. Все ходят растерянные, подавленные, никто ничего не пишет — ни стихи, ни прозу. Думают: «А икде же это наш славный Теодоров?» Жалко их даже, так переживают. А еще этот, елки-палки, кооператив издательский. Туда надо ехать и там беседовать. А они, увидев такого порочного Теодорова, могут напугаться и аннулировать предполагаемый договор. Там, может, таких нечеловеческих авторов сроду не видели. Все может быть. И потому непонятна мне утренняя жизнерадостность Сони Голубчик. Наверно, она думает, что проснулась в Тель-Авиве, а между тем все еще находится на Выставке достижений народного хозяйства.

— Соня! — исторгаю я из себя все-таки звуки. — Со-оня!

Друг-читатель, наверно, заметил, что я часто зову вот так на помощь хозяек. Обычно они откликаются, если они люди, а не хищные звери из джунглей. Вот и Соня прибегает, услышав-таки. В кимоно, боже мой, всамделишном, японском.

— Проснулся, родненький! — весело кричит она. — И что моему мальчику надо? (Это, видимо, я «родненький» и «мальчик».)

— Лимонной… подай… Соня… — складываю я ответ.

— Да ты бы сначала душ принял, Юрочка! А я как раз на стол накрою.

— Нет, Соня, — хриплю я. — Корочку хлеба и лимонной, а потом уж это самое…

— Ну, хорошо, хорошо! О чем речь, если надо! Голубчик мой такой же — ты думаешь, он не пьет? А ты знаешь, он звонил. Оправдывался, что не явился на ночь. Забыл, блядунчик, с перепоя, что я сама его выгнала! — хохочет Соня — свежая, пышная, многоцветная в своем кимоно.

— Хороший у тебя муж, Соня. Очень. Ну, неси, Самохина, неси, Христа ради! (Это я вспомнил редакторшу из своей пьесы незабвенной.)

Через час Теодоров другой человек: на час состарился, а внешне помолодел на годы. Горячий душ, острая бритва, три рюмки водки, сытный завтрак могут преобразить любого человека; если он собирается жить дальше. Теодорову кажется, что точка еще не поставлена и слово «конец» не написано. Сюжет еще не исчерпан. Впереди маячат какие-то светлые ходы и выходы, только нужно правильно сориентироваться и не впадать в панику, как путник заплутавший. Да, деньжат осталось маловато, это надо признать. «Маловато» — не то слово. Крайне мало. Но если объявить бой пьянству, сказать пьянству твердое «нет» — вот именно так и сказать: «НЕТ! НЕТ!» — если перейти на довольствие Маниловки, а еще лучше — выпросить аванс у кооператоров… если не заводить новых необдуманных знакомств и если все эти слагаемые расположатся в правильном сочетании, то продолжение жизни возможно и даже желательно. Правильно рассуждаю, Соня?