Невозможно остановиться

— Ты что, действительно не помнишь? — веселится Зина. (А это именно она, шикотанка, рыбачка Зина.) — Бородатый такой. Егор.

— А-а!

— Ну, ты даешь! Похмелиться хочешь?

— А есть? — сиплю я.

— Так мы же унесли бутылку. Тоже не помнишь?

— Откуда унесли?

— Ну, из компании. Вы же нас к какой-то женщине затащили. А она скандал устроила. Мы бутылку забрали и поехали к тебе.

— Вот оно как. Странно…

— Так будешь похмеляться? Принести?

— Принеси, конечно. Погоди! А у нас с тобой… это самое… что-нибудь произошло?

— Ага, жди от тебя! Ты как рухнул, так и уснул.

— Я, наверно, сильно задумался. Со мной это бывает. Ну, неси, что ж ты.

Прыг-скок с тахты. Голенькая, конечно. Большое родимое пятно ниже груди, знакомое. Приносит ополовиненную бутылку, чашку мою родную и бутерброд с салом. Присаживается на край тахты.

— Эй! — говорю. — Прикрылась бы. Егор же тут.

— Ну и что? Не видал он, что ли, голых? — хихикает Зина.

— Это верно, — соглашаюсь. — Ну, наливай, что ли. Умеренно. Нет, давай побольше, чтобы не смаковать.

Удивительно, как мерзость эта лезет в глотку Теодорова в любое время суток! И как он еще жив, да еще что-то временами соображает, просто удивительно!

— Ну как? Полегчало? — спрашивает Зина после длинной паузы. Смотрит сострадательно, без осуждения. За это спасибо.

— Да. Сразу полегчало, — помедлив, отвечаю я. — Чувствую, достигла мозга.

— А ты все еще книжки пишешь?

— А ты как думаешь?

— Пьяный пишешь?

— Нет, исключительно трезвый.

— Значит, не пишешь, — заключает она.

Ладно, разубеждать рыбачку не стоит. У нее свои понятия. О жизни и вообще. Вон какие у нее руки: красные, словно обожженные, в задирах каких-то и порезах. Сколько же через эти руки прошло сайры и горбуши — сколько? — проникаюсь я участием. Повело меня, повело. Но приятно так повело, невесомо… Добрая девица, бесхитростная. Надо ей сделать что-нибудь доброе, бесхитростное.

— Полезай сюда, что ли, — предлагаю я. — Или не хочешь?

— А ты, думаешь, сумеешь? — хихикает Зина.

— А ты меня расшевели. Помоги.

— Ох, мамочки, ну и мужики пошли хилые! — вздыхает она — и юрк! — уже рядом со мной под покрывалом.

«Прости, Лиза, — мелькает у меня мысль. — Надо же помогать людям».

И вдруг я вспоминаю и отстраняюсь.

— Погоди, Зина! А ты, извини, не того… не бациллоносительница?

Она смеется.

— А ты что, СПИДа боишься?

— СПИД ладно. А вот гонорея…

— Обалдел ты, что ли! Я же на рыбообработке. Нас каждый месяц проверяют. Да совсем недавно проверяли.

— Ну, тогда что ж. Тогда давай, приступай.

— Фи, какой маленький, слабенький, дряхленький! — причитает она.

— Он умеет расти. Но он привередливый. Ты его раздразни.

Но не суждено нам с Зиной вспомнить былую одноразовую близость. (Может, это к лучшему?) Густой, хриплый рык раздается из дальнего угла:

— Теодор! Ты как там?

Я приподнимаюсь на локте. Егор лежит, откинув одеяло, всклокоченный, черный, бородатый. А рядом с ним (я промаргиваюсь) какая-то рыжая, полнолицая… кто такая?

— Доброе утро! — говорю я. — А с кем это ты возлежишь, Егорушка?

— Сейчас узнаем, — басит он. — Тебя как зовут?

— Не хами, — сердито отвечает рыжая. — Слушай, Зинка, нам спешить надо. Опоздаем в управление.

Егор глядит на часы и вдруг сильно бьет себя ладонью по лбу: мать-перемать! У него же сегодня в десять ноль-ноль запись на радио. Интервью должен дать и стихи читать из последней книжки.

— Значит, похмеляться не будешь? — огорчаюсь я.

— Нет. Не могу.

Вдруг все трое развивают бурную деятельность: начинают двигаться, перемещаться, суетиться. Рыбачки с одеждой в руках удаляются в туалет и ванную комнату. Мы с Егором кратко восстанавливаем события. Его память сохранила больше, чем моя, но и его воспоминания не слишком достоверны.

— А с этой рыжей у тебя что-нибудь произошло? — интересуюсь я.

— Блядь она, — бурчит Егор, — стопроцентная.

— А ты что хотел? Гвоздику непорочную?

И вот уже нет их. Никого. Ушли. А я остаюсь наедине с недевственной уже подругой-поллитровкой.

8. ТЕРЗАЮСЬ