Невольничий караван

Второй отряд, возглавляемый знаменосцем с завернутым теперь в чехол знаменем, двигался медленнее.

На прощанье солдаты дали несколько залпов, на которые ответила из своего оружия остававшаяся в поселке команда. При прощальных и приветственных салютах здесь принято расходовать боевые патроны, несмотря на то, что они являются крайне ходовым товаром, который не так просто раздобыть.

Солдаты из дежурного отряда смотрели вслед уходящим, пока те не скрылись из виду. Настроение у всех было самое что ни на есть скверное: ведь никто не знал, сколько времени теперь придется ждать до следующей гасуа. Кроме того, они даже не могли утешать себя мыслью, что, оставаясь в селении, избавляются от трудностей и лишений, предстоявших их товарищам в пути: и того, и другого дома имелось более чем достаточно. Работу, с которой в обычное время едва управлялись пятьсот человек, теперь предстояло выполнять пятидесяти солдатам. Вдобавок в любую минуту можно было ожидать опасности, так как поселки, гарнизон которых находится в походе, то и дело подвергаются нападениям соседских племен.

Наконец солдаты неохотно разбрелись в разные стороны и занялись своими делами, то и дело разражаясь проклятиями по поводу несправедливо выпавшего на их долю жребия и слишком большой строгости коменданта. Как уже говорилось ранее, Абдулмоут был только заместителем главного начальника, Абуль-моута, и во время отлучек последнего он, упиваясь своей властью и всеми силами стремясь продемонстрировать ее подчиненным, превращал их жизнь в настоящий ад. Поэтому его не только боялись, но и ненавидели все без исключения обитатели селения. Гораздо больше солдаты любили фельдфебеля, которого постигло сейчас столь суровое и незаслуженное наказание. Старый вояка слишком хорошо еще помнил то время, когда он занимал самую низшую ступеньку в несложной иерархии поселка, и гораздо лучше, чем Абдулмоут, умел обращаться со своими подчиненными. Он был с ними строг, но не жесток держался со спокойным достоинством, в котором не было ни тени высокомерия. Поэтому многие любили его и даже едва не взбунтовались против Абдулмоута, когда тот отдал приказ заключить старого вояку в тюрьму.

Оставшийся за начальника унтер-офицер замечал настроение своих людей и слышал весьма нелестные эпитеты, которыми те награждали Абдулмоута, однако не делал попыток их унять, поскольку и сам был чрезвычайно оскорблен. Несмотря на то, что со стороны фельдфебеля он всегда видел только хорошее отношение и сам чувствовал к нему расположение, он промолчал, когда того арестовывали, так как надеялся занять его место. Неудивительно, что, после того, как его ожидания не оправдались, он рассердился на коменданта не меньше, чем все остальные, и ярость его только усугублялась оттого, что он не мог себе позволить обнаружить ее перед солдатами. Теперь в нем снова проснулось сочувствие к фельдфебелю, и он решил на зло Абдулмоуту обращаться с заключенным как можно мягче и всячески стараться облегчить его положение. Приняв это решение, он несколько успокоился и немедленно начал осуществлять свой замысел. Первым делом он распорядился, чтобы солдаты испекли лепешки и, наловив в реке рыбы, зажарили ее на обед. Когда еда была приготовлена и каждый получил свою порцию, унтер-офицер взял столько лепешек и рыбы, сколько мог унести, и отправился к служившему тюрьмой токулу.

Само собой разумеется, что о тюрьме с толстыми каменными стенами, преграждающими преступникам путь к бегству, здесь не могло быть и речи. Сооружение, к которому подошел сейчас унтер-офицер, даже нельзя было назвать токулом в полном смысле этого слова: это была обыкновенная яма в два человеческих роста глубиной, на дне которой стояли заключенные. Яму прикрывал тростниковый навес, защищавший преступников и их стражей от палящего солнца. В довершение всего яму никогда не чистили, так что пребывание в ней было мучительным даже для самого грубого и неприхотливого из здешних солдат.

В настоящее время в «тюрьме» находился один фельдфебель. Увидев приближавшегося белюка, стоявший на страже часовой деликатно отошел в сторону.

— Я тут принес тебе немного еды, — крикнул унтер-офицер, заглядывая в яму, — лепешки и жареную рыбу; такие лакомства, наверное, и не снились ни одному арестованному. Попозже я велю приготовить маризу, и его ты тоже получишь целый горшок.

— Аллах вознаградит тебя за твою доброту, — ответил фельдфебель, стоявший по колено в полусгнивших нечистотах, — но у меня что-то в этом вонючем месте пропал аппетит.

— Тогда сохрани пока эту еду, а потом съешь, когда проголодаешься!

— Что ты, разве здесь место хранить еду? Мне совсем некуда ее деть.

— Ты прав — для этой цели яма и вправду не очень подходит. Если хочешь, я заверну тебе еду в покрывало.

— Спасибо Аллах дал тебе доброе и благородное сердце. Ведь я никогда не обращался с тобой сурово?

— Нет, ты относился ко мне справедливо.

— И ты не можешь упрекнуть меня в том, что я когда-нибудь оскорбил тебя или обделил добычей?

— И этого не было, — подтвердил унтер-офицер, не понимая, куда клонит его собеседник.