Невинные рассказы

И таким образом проходят дни за днями. Выигрывает от этогоположительно один Кондратий Трифоныч, потому что такое препровождениевремени, по крайней мере, наполняет пустые дни его. С тех пор как завелось" превосходство вольнонаемного труда над обязательным", с тех пор как, сдругой стороны, опекунский совет закрыл гостеприимные свои двери, глуповские веси уныли и запустели. Заниматься решительно нечем, да и не длячего: все равно ничего не выйдет. Говорят, будто это оттого происходит, чтокредиту нет и что Сидорычам подняться нечем; может быть, жалоба эта исправедлива, однако до Сидорычей ни в каком случае относиться не может. Недостаток кредита не губит, а спасает их, потому что, будь у них деньги, они накупили бы себе собак, а не то чтоб что-нибудь для души полезноесделать. А то еще подниматься! Повторяю: веси приуныли и запустели; в весяхделать нечего, потому что все равно ничего не выйдет. То, что оживляло их вбывалые времена, как-то: взаимные банкеты и угощения, а также распоряженияна конюшне, то в настоящее время не может уже иметь места: первые – попричине недостатка кредита, вторые – потому что не дозволены. Каким жеобразом убить, как издержать распроклятые дни свои? Поневоле ухватишься заантагонизм, хотя в сущности, никакого антагонизма нет и не бывало, а было иесть одно: "Вы наши кормильцы, а мы ваши дети!" Вот и Кондратий Трифонычухватился за антагонизм, и хотя он не сознается в этом, но все-таки жизньего с тех пор потекла как-то полнее. По крайней мере, теперь у него естьполитический интерес, есть политический враг, Ванька, против которого оннаправляет всю деятельность своих умственных способностей. Смотришь, андень-то и канул незаметным образом в вечность, а там и другой наступил, идругой канул…

Но вот и батюшка пришел; Кондратий Трифоныч слышит, как он сморкаетсяи откашливается в передней, и в нетерпении ворчит:

– О, чтоб!.. сморкаться еще выдумал!..

Батюшка – человек маленький, рыхленький; лицо имеет благостное, новместе с тем и угрожающее, как будто оно говорит: "А вот погоди! скажу ятебе ужо проповедь!" Ходит батюшка, словно лебедь плывет, рукой действуетразмашисто, говорит размазисто. Нос у него, вследствие внезапного переходасо стужи в тепло, влажен, на усах висят ледяные сосульки.

– Скука, отче! – говорит Кондратий Трифоныч после взаимныхприветствий.

– Можно молитвою развлечься! – отвечает батюшка, и при этом лицо егоосклабляется.

– Ну вас!

Молчат.

– Сидел-сидел, молчал-молчал, – начинает Кондратий Трифоныч, – индадурость взяла! черт знает чего не передумал! хоть бы ты, что ли, отче, паству-то вразумил!

– Разве предосудительное что заметить изволили? – отвечает батюшка, илицо его выражает жалость, смешанную с испугом.

– Да что! грубят себе поголовно, да и шабаш!

– Непохвально!

– Просто житья от хамов нет!

– В ком же вы наиболее такое настроение замечать изволили, КондратийТрифоныч?

– Во всех! От мала до велика – все грубят! Да как еще грубить-товыучились! Ни слова тебе не говорит – а грубит! служит тебе, каналья, стакан воды подает – а грубит!

Батюшка тоскливо помотал головой и крякнул.

– И во многих такое настроение замечаете? – брякнул он, позабыв, чтоповторяет свой прежний вопрос.

– Да говорят же тебе: во всех! во всех! Ну, слышишь ли ты: во всех! вовсех!

Батюшка слегка привскакнул и откинулся назад, как будто обжегся. Опятьмолчат.

– Что ж это за скука такая! – начинает Кондратий Трифоныч, – закуску, что ли, велеть подать?

– Во благовремении и пища невредительна бывает.

– А не во благовремении как?

Батюшка опять привскакивает и откидывается назад.

– Ну, и сиди не евши: зачем пустяки говоришь!

Молчат.

– Не люблю я, когда ты пустяки мелешь!

Молчат.

– И кого ты этими пустяками удивить хочешь?

Батюшка краснеет, Кондратий Трифоныч тяжко вздыхает и произносит:

– Ох, скука-то, скука-то какая!

– Время неблагопотребное, – рискует батюшка, но тут же обнаруживаетбеспокойство, потому что Кондратий Трифоныч смотрит на него сурово.

– И откуда ты этаким глупым словам научился? говорил бы просто: непотребное время! И не надоело тебе язык-то ломать! – строго говоритКондратий Трифоныч.

Опять водворяется молчание, изредка прерываемое глубокими вздохамиКондратия Трифоныча. Батюшка вынимает платок из кармана и начинает вытиратьим между пальцев.

– Что это я все вздыхаю! что это я все вздыхаю! – произносит КондратийТрифоныч.

– О гресех… – начал было батюшка, но не окончил, а только пискнул.

– Тьфу ты!

Молчат.

– А ты слышал, что Скуракин на днях такого же вот, как ты, попа высек? – спрашивает внезапно Кондратий Трифоныч.

– Сс… стало быть, следствие наряжено?

– Да, брат, тоже вот все говорил: "о гресех" да «благоутробно» – ну, ивысек!

Всю эту историю Кондратий Трифоныч сейчас только что выдумал, иникакого попа Скуракин не сек. Но ему так понравилась его выдумка, что ондаже повеселел.

– Да, брат, права наши еще не кончились! Вот вздумал высечь – и высек! Ищи на нем!

– Однако, позвольте, Кондратий Трифоныч, осмеливаюсь я думать, чтогосподин Скуракин поступил не по закону!

– Ну! по какому там еще закону! Известно, секут не по закону, а пообычаю!