Невидимый град

Это было выше моих сил. Я стояла перед ним в холодном свете электрического фонаря и горько плакала. Он пытался мне что-то сказать, но губы не повиновались, и он прятал голову в поднятый воротник пальто. Ничего не сказав, я взяла его под руку, и мы зашагали снова вместе. Так прошла одна зима, потом наступила вторая.

Я томилась в своей лаборатории на однообразно бессмысленной работе, к которой была неспособна, как неспособна оказалась к счетоводству, за которое принялась, было, в Колпашево. Так мы и жили в этой парадной тюрьме, называемой «строительством канала», где главной целью была якобы «перековка» нашего сознания и где А. М. Горький плакал от умиления на митинге бывших воров и убийц и просто «бывших».

Парад нашей комфортабельной тюрьмы не заглушал, однако в душе воспоминания о словах следователя, брошенных мне на Лубянке: «Посмейте не прийти!» Та же непроизнесенная угроза висела теперь над каждым и бывшим, и настоящим преступником. «Не смей, а то!» — слышался нам окрик, и каждый ему повиновался.

Слов нет, трудно было выполнять государственное дело огромного строительства и одновременно управлять сотнями тысяч раздраженных, обиженных, ни в чем не повинных людей. Люди отбывали сроки наказаний, втягивались в работу, становились на места начальников. Так стирались границы справедливости, чести, верности… Люди переставали понимать себя. Внутри нашего городка тянулись бараки заключенных. Мы встречались с заключенными ежедневно в лабораториях и на трассе, как с равными товарищами: все мы были похожи друг на друга, как кирпичи, обожженные одним и тем же огнем.

Вот Леонид Иванович, с которым мы обрабатываем вместе грунты в лаборатории. Он бывший учитель. Я многократно выслушиваю его историю: надо же с кем-то поделиться горем — и Леонид Иванович делится со мной. Он украинец, обвинен в националистической организации. У него 10 лет заключения. К Леониду Ивановичу приезжает на свидание жена. Мы выхлопотали ему разрешение пожить с нею вне лагеря на частной квартире. Он приходит теперь на работу как пьяный: то счастливый, то слабый и поникший. Наконец жена уезжает, он остается один. Мы узнаем, жена приезжала прощаться: она молода, она не хочет его ждать. И на наших глазах Леонид Иванович начинает хиреть и угасать. Невидимая болезнь подтачивает тело. Не все ли равно, от какой болезни он умер, для нас было ясно: умер от тоски. Леонида Ивановича зарыли на лагерном кладбище, где могилы оставались безымянными и сравнивались с землей. Мы легко туда проникли: только на кладбище не было в зоне Дмитровского лагеря часовых. Мы обсыпали свежую землю синькой — она останется до весны на снегу. А весной приедет старуха-мать, и мы покажем ей родную могилу. Больше, вероятно, не приедет никто. А если б кто и одумался и приехал, после первых дождей синька смоется, и никто никогда не найдет безымянную могилу.

Люди умирали здесь по-разному: бывали еще более страшные смерти. Об одной рассказала мне Валя. В лагерной больнице она познакомилась с молоденькой прелестной девушкой, которая потеряла всех близких, осужденных по 58-й статье. Она была ожесточенной и недоверчивой, но к Вале привязалась и рассказала ей, что лежит в больнице по поводу аборта, а ребенок у нее от самого начальника Белбалтлага Дмитрия Успенского. Наташа неутешно горевала о ребенке, но «Дима» требовал, и Наташа покорилась. Успенский не «соблазнял» Наташу — она сама потянулась к нему: она была уборщицей в управлении и без памяти влюбилась в обходительного начальника, мирилась с его охлаждениями, изменами, а однажды, узнав, что уголовники готовят покушение на Успенского, спасла ему жизнь. Он был в это время километров за двадцать на какой-то глухой точке строительства, и Наташа, с риском для жизни, самовольно покинула лагерь, всю ночь бежала, но успела вовремя предупредить, и Успенский уехал с трассы.

Валя освободилась раньше и уже в Дмитрове получила от Наташи ликующее письмо: она окончила свой срок, Успенский на ней женился, Наташа родила двоих детей и была счастлива.

Переехав с Успенским в Дмитров, она прислала Вале письмо с просьбой ее навестить. Валя все оттягивала свиданье: между ними стояло теперь новое положение Наташи — «жены начальника». Так длилось, пока по окончании строительства не были арестованы и расстреляны все ведущие начальники канала Москва-Волга: Фирин, Коган и другие. Несомненно, та же участь грозила и Успенскому. И вот разнесся страшный слух, что не Успенский арестован, а он сам арестовал и посадил в тюрьму свою беременную третьим ребенком жену. Ее приговорили к расстрелу, но дали родить ребенка, который был отправлен тут же в детдом. Говорили, она до последнего не верила в коварство своего Димы. Впоследствии служащие Дмитрова, переведенные на Куйбышевское строительство, рассказывали о выступлении там на митинге Успенского, проникновенно призывавшего к взаимному доверию, гуманности, будто бы даже он говорил о любви…