Невидимый град

Утром она вылезла в Рославле. В центральном зале вокзала она увидела огромную икону Смоленской Божьей Матери, местную святыню. Перед иконой горело множество свечей — их ставили проезжие пассажиры. Они надеялись еще на помощь; эти люди, в своих делах и мелких делишках!

Ляля прошла мимо иконы, не поднимая глаз: все было кончено, ей не о чем было просить. Она жила теперь в том мире, где не на кого надеяться, но надо действовать самому. И она делала: она достала с помощью мастера Залипаева нужную бумагу, внизу которой стоял длинный столбец подписей рабочих людей. Ей дали еще два больших круглых хлеба, пахнущих настоящей рожью, и посадили в отходящий на Москву поезд. Вместе с ней в купе ехали несколько мужчин и женщина, молодая, необыкновенно крупная, с красивой, по-мужски стриженной головой и могучим телом. Ее звали Маруся и подчинялись ей с оттенком подобострастия. Вся эта компания была вооружена, хотя одеты были и мужчины и женщины в штатское. Они везли ящики с чем-то явно запретным и очень осторожно их передвигали. Люди эти перебрасывались непонятными словами на особом жаргоне. Они сразу заперли дверь и не открывали ее никому в продолжение всего пути. Как только поезд тронулся, в купе начался пир. Ляля как в сказке смотрела на роскошную еду, от одного вида которой у нее кружилась голова. Маруся долго не удостаивала девушку своим вниманием. Наконец обернулась к ней, поиграла перед ее лицом револьвером, бросила ей на колени большой круг колбасы, несколько пирогов и сказала:

— Залазь на полку и лежи. Ничего ты не видала. Понятно?

— Понятно, — ответила Ляля, взяла колбасу, пироги, полезла на самую верхнюю багажную полку. Там она съела один пирог и сразу же заснула. Она действительно не видала, когда Маруся со спутниками и таинственным багажом вышли из купе.

В Москве Лялю встретили Александр Николаевич и мать. Они встречали каждый поезд и жили без нее двое суток на вокзале. При взгляде на мать первое, что бросилось в глаза: как может похудеть человек за двое суток. Ей хотелось обнять и спрятать мать от непосильного горя, хрупкую, худую. Но Ляля не могла освободить рук и выпустить два огромных хлеба и кольцо колбасы среди голодной толпы. Так с хлебом и колбасой они все трое бросились на Лубянку. На улице была небольшая группа людей, по каким-то причинам никого не впускали, как обычно, в помещение. Молодой человек из сотрудников время от времени высовывался в дверь и спрашивал у пришедших:

— По какому делу?

Он взял у Ляли бумагу, ею привезенную, и пообещал немедленно передать Медведеву.

Прошло несколько безнадежных часов на границе отчаяния. Наконец все тот же молодой человек высунулся из дверей, выкрикнул Лялю и сказал ей:

— Товарищ Медведев вас принять не может и передает, что вы опоздали: приговор приведен в исполнение.

Ляля встретила известие почти спокойно: она уже про себя знала все.

— А моя бумага? — бессмысленно спросила она.

— Бумага останется в деле, — ответил молодой человек и скрылся за дверью.

Ляля услыхала за своей спиной падение человеческого тела: это свалилась без сознания мать на камни мостовой ^{47}.

Несколько суток не выпускала Ляля из рук свою мать, бившуюся в рыданьях. Она гладила лицо матери, целовала, укачивала ее, как ребенка, и без конца говорила, говорила горячим шепотом прямо на ухо те тайные слова, восстановить которые в памяти сейчас невозможно, но именно об этих словах Наталия Аркадьевна впоследствии вспоминала, что Ляля ими ее тогда спасла… Кроме того, Наталия Аркадьевна рассказывала, что в эти несколько часов после известия о гибели отца с Лялей совершилась необычайная перемена, и это было замечено всеми: она стала походить на отца до мельчайших оттенков во всем своем существе — в движениях, в манере говорить, в привычках…

Мать успокаивалась только когда Ляля держала ее руки в своих или медленно гладила по голове и по плечам. О своем личном горе Ляля как будто забыла в те первые дни — она вся ушла в дело спасения матери. Александр Николаевич ходил с красными глазами, что-то молча прибирал, кипятил чай, впускал и выпускал знакомых, приходивших с выражением сочувствия. Ни Ляля, ни Наталия Аркадьевна никого не замечали.

Слова, которые Ляля шептала в те дни на ухо своей матери и которые, по признанию Наталии Аркадьевны, ее спасли, были выражением нового для самой девушки и еще непонятного ей самой состояния. В нем она отдала себе отчет много позже, когда острое горе матери стихло, и Ляля вернулась к самой себе; вот что с ней случилось в те дни.

Это случилось внезапно. Она ехала в трамвае на службу. В Моссовете все знали, но никому не пришло в голову преследовать дочь человека, расстрелянного во время террора. Ляля читала выражение молчаливого сочувствия на лицах людей, окружавших ее на работе, и сам М. И. Рогов так же вежливо кланялся ей, как и прежде, при встречах. Хорошие люди были среди тех, кто делал кровавую революцию. И эти люди также делали ее.