Невидимый

Позднее, по мере приближения весны, программа наших вечеров стала обширнее. Можно было гулять по саду, можно было пройтись под руку по городским улицам, даже забрести в недальний лесок, принадлежавший когда-то Сониному деду по матери. И любовь, вырвавшись из плена четырех стен, обрела больше разнообразия, сделалась менее душной. Она как бы утратила прежнюю ненасытность, легче стало управлять ею. В темные майские вечера, когда летали светлячки и дурманил голову запах черемухи, я без особого напряжения подолгу носил Соню на руках, обращаясь с ней, как с балованным ребенком. Этот силовой номер я исполнял с большим удовольствием и особенной охотой, заметив, что таким путем я подогревал восхищение Сони, поблекшее было за зиму по вине моих неудачных экскурсов в литературу. Соня была довольно чувственной женщиной. Ее восхищали сила и жестокость мужчины. А этого добра у меня, слава богу, был изрядный запас, и, стало быть, мне нечего было опасаться в будущем проиграть какую-нибудь позицию на шахматной доске под напором Сониного «интеллектуального» превосходства.

Хотя мне известно было происхождение Сониного отвращения к дяде Кириллу, я был озадачен, заметив, как сильно действует на нее простая встреча с ним.

Как и следовало ожидать, первые дни я шагу не мог ступить, чтоб за мной верной тенью не крался Невидимый. Он торчал у входной двери, когда мы с Хайном возвращались с завода, глазел на меня с лестничной площадки и настойчиво пытался проникнуть в мою комнату. Если я бывал там один или с Хайном, мне это не мешало. Но когда при этом случалось быть Соне — выходила целая трагедия.

Куда бы мы ни двинулись, он следовал за нами по пятам. Случалось, мы, углубленные в разговор, выходили из какой-нибудь комнаты и сталкивались на пороге с сумасшедшим, который терпеливо поджидал нас за дверью. Никакими мерами невозможно было устроить так, чтобы он не втирался в столовую, когда мы ели, не вынюхивал нас, когда мы гуляли в саду. Соня мгновенно бледнела, настроение у нее портилось, всякое остроумие пропадало — она умолкала, хмурилась… Напрасно я подсмеивался над ее нервозностью. Как ни старалась, она не могла преодолеть эту свою слабость.

К счастью, это наивное преследование продолжалось не более недели. Невидимому нужно было только хорошенько познакомиться со мной. Едва он усвоил, что будет видеть меня целые недели, месяцы, годы, что я теперь такая же принадлежность дома, как тетушка, Соня или Кати, интерес его ко мне стал ослабевать. А там он уже обращал на меня не больше внимания, чем на любого члена семьи или слугу, и Сонины мучения кончились.

Что касается меня, то я интересовался Невидимым куда дольше, чем он мной. Порой сумасшедший казался мне единственной подлинно своеобразной личностью в этом семействе. Мне страшно хотелось, например, узнать, какое я произвел на него впечатление. И я попросил Кати при случае выкрасть что-нибудь из его последних писаний.

Я был разочарован. Внимательно прочитав целый ворох его обгрызенных бумажек, я не нашел почти ничего, что можно было бы отнести непосредственно к моему появлению. В одном из «манифестов» упоминался, правда, какой-то Завоеватель, которого он окрестил рыцарем Серебряной луны, какой-то дружественный принц, явившийся предложить ему руку помощи в борьбе с многочисленными врагами, но все это было слишком туманно, чтоб я мог по совести принять такую честь на свой счет.

Когда я разбирался в этих замызганных обрывках, Кати смотрела через мое плечо, хохотала и высмеивала мое непомерное честолюбие, доходящее до того, что я-де мечтаю ошеломить своей блистательной особой несчастного дурачка.

Ах, этот чертенок Кати! Никого-то не оставит в покое! Она-таки добилась моего согласия заглянуть к Анне в кухню. С той поры не проходило дня, чтобы кухарка, из благодарности, не являлась ко мне с вопросом, что бы ей такое приготовить на обед завтра. Мне такая предупредительность была ни к чему, я никогда не был привередлив в еде, зато Кати получила лишний повод насмехаться надо мной.

Она же чуть не силком затащила меня в подвальную берлогу старого Паржика. Старикан был на седьмом небе. Вытягивая жилистую шею, он таращил свои детски доверчивые глаза и извивался, как пойманная ящерица. Без конца извинялся за то, что руки у него в смоле и что со стола на меня скалят зубы башмаки без подметок.

— Делов-то! — вполне серьезно спасла положение Кати. — Пан Швайцар отлично знает, что пришел не к министерскому советнику в гости.

Чтоб не обидеть старика, мне пришлось сесть. А сесть было не на что. Кати коварно подсунула мне сапожницкий табурет…