Невидимый

Это было глупо до крайности, но — подействовало. Соня, которой я никогда и словом не упоминал о том, что побывал на войне, так и ахнула. И забросала меня нетерпеливыми вопросами. Она была из тех девушек, которые переживают боль мужчины чуть ли не как половой акт. Я отвечал скупо, словно нехотя, с той самой улыбкой, которая кажется прекрасной.

— Где я служил? Да в артиллерии.

— Э, пушкари! — Феликс попытался сбить мой повышающийся курс. — Им-то не так доставалось. А я вот — пехота, царица полей!

Я не возразил ни словом.

— Где же вы получили эти раны? — недоверчиво спросил он. — В самом деле на фронте?

Соня глянула на него нахмурившись.

— Да, — просто ответил я, — в самом деле на фронте. Еще у меня прострелена нога, а на спине шрамы от камней, величиной с лесной орех, седьмая Сочская, знаете? Тальяменто. Меня унесли с батареи с сотрясением мозга — разрыв тяжелого снаряда.

— И у вас есть награды? — полюбопытствовала Соня.

Я перечислил их.

— Все эти signa laudis[4] привязывали после войны к собачьим хвостам, — презрительно заметил Феликс.

— Вы правы, — отозвался я. — Я поступил точно так же.

Макс понял, что пора выручать брата.

— Странно, — ехидно вставил он, — как это вы ухитрились заполучить все эти раны.

Я со скромным видом объяснил, что под Монте Граппо от всей моей батареи осталось одно орудие и четыре человека прислуги, а под Санто Микаэле мы, под градом снарядов, вели огонь тридцать шесть часов без передышки. Рассказывал о днях, проведенных на наблюдательном пункте в пехотных окопах, о налетах огромных черных птиц, несущих смерть — итальянских бомбардировщиков, об усеянных трупами горных дорогах, по которым мы отступали, о страшном разгроме на Пьяве[5].

Соня задумчиво опиралась подбородком на стол, рука ее теребила скатерть — так, чтобы все время касаться меня. Я знал, что эти прикосновения не случайны. Ну, сказал я себе, теперь или никогда. Я понял: наступил решающий момент.

На следующий день уже я не явился на свидание. Назавтра же Соня позвонила мне на фабрику. Я отвечал уклончиво: много работы, я устал…

— Но сегодня-то вы придете, — с какой-то робостью предположила она.

Я поколебался — совсем чуть-чуть, но эта пауза должна была дать ей понять, что я и сегодня приходить не собирался. В конце концов я сказал, что так и быть, приду, но она потребовала, чтоб я пришел не так, как я сейчас об этом сказал, а иначе. Я сделал вид, будто не понимаю. Соня понизила голос и застенчиво прошептала в трубку, что ей не хочется, чтоб я приходил неохотно.

— Господи, Соня! (Я впервые назвал ее просто по имени.) С вами мне всегда приятно встречаться!

— Да, да, — она топнула с досады, — и все-таки что-то такое случилось, отчего вам, кажется, не хочется приходить!

— Да нет, право, ничего такого нет, — ответил я тоном, каким отделываются от чересчур назойливых детей.

В трубке помолчали, потом — еле слышный шепот:

— А может… может, это из-за мальчиков?..

Теперь уж я выдержал паузу побольше.

— Да нет… — мой тон был довольно неубедительным, — этого нельзя сказать…

— Хотите, я приду сегодня без них? — сладким голоском пропела Соня.

Что ж, как ей угодно, хочет — пусть приходит одна, хочет с мальчиками, пусть и их приводит, мне это, в общем, безразлично.

— Лицемер! — вскричала она. — Это нечестно! Вы говорите не то, что думаете.

— Что вы имеете в виду?

Но Соня ничего больше не желала слушать.

— Значит, сегодня — наверняка, как всегда, в шесть! В шесть, и я приду одна, и точка!

Когда мы встретились, Соня ужасно смущалась. Она уже отвыкла быть со мной без свидетелей. Она краснела и хмурилась. Это могло быть и добрым и недобрым знаком. Она просила меня рассказать про войну.

— В прошлый раз там было так шумно, и потом — эти дураки мальчишки!

Но я рассказывать о войне не хотел.

— Понимаете, — сказал я, — это ведь только дети хвастают своим геройством. Вы любите вспоминать о страшном? Вот видите — я тоже не люблю. Война отвратительна. Лучше об этом не говорить. И по меньшей мере неделикатно радоваться тому, что ты вот жив, в то время как старые твои товарищи гниют на всех нолях сражений Европы. Вы ведь не любительница жестоких сенсаций? О войне любят говорить только те, кто не знал ее по-настоящему.

Затем, с грустной улыбкой, я стал описывать, как я, в своем покрытом славой офицерском мундире, замерзал в нетопленной студенческой комнатушке и протирал локти этого мундира об стол, а спину — об скамьи аудитории, хотя на мундире моем еще не стерлись ржавые кровяные пятна.

— Жизнь обыденна, — так я закончил. — Это только писатели романов изображают ее некоей патетической комедией. А смерть всегда только печальна.

Соня шла рядом со мной притихшая, слегка потупив голову. Потом вдруг спросила, что я против нее имею. Она уверена, мне что-то в ней не нравится. Не могу ли я сказать — что?

Да, могу, если она хочет. И я сказал ей самым легким тоном, что она еще ребенок, хотя другие в ее возрасте уже становятся женщинами. Я заметил ей, что одно дело смех, а другое — насмешка и что девушке тоже надо иметь характер.