Невидимый

Кати была с ребенком. Усердно меняла ледяные компрессы — один за другим! — на пылающем лобике. На меня она не обратила внимания. Я стоял рядом — она не замечала.

Еще одна бесконечная ночь, мы не спим и молчим, и еще один ужасный день, и новая страшная ночь. Мильде появлялся, как тень. Как тень, уходил, бросая какие-то обрывки фраз.

На шестой день он долго стоял над кроваткой. Трогал головку Пети, взглядывал на Кати, на меня. Уходя, процедил сквозь зубы:

— Кажется, вы его спасли…

Губы его кривило сострадание.

Спасли? Я ухватился за соломинку — и ужаснулся другой стороне этого спасения. Спасли? Но я еще надеялся. Мильде не знал чудес. А на чудо — последняя моя надежда.

Чуда не произошло. Никогда.

Кати выиграла бой. Губами на губах удержала душу маленького человека. Но разум его она удержать не смогла. В этом она не сдержала своей клятвы мертвой.

Пришло время, когда я постиг весь чудовищный смысл хайновского завещания. Постиг, что не только тетка, Кунц, свидетели — что некто еще стоял над дрожащей рукой старика и диктовал ему… Его завещание было приговором мне. Я стал слугой слабоумного ребенка. Все, что я захватил, и то, что я приобрел, — принадлежало ему. Он никогда не получит по закону права распоряжаться своим имуществом. Посмертная воля Хайна стала страшным отмщением. Я — каторжник на собственной галере. Сын мой — засохшая ветвь. Я понял, что такое ад. Вот наследник моего имени, моих трудов, моего предприятия. Ярмо мое — рабское иго. Влачить мне его до гроба — и напрасно влачить.

Панаша Хайн, как удачно твое завещание! Никогда уже я ничего не смогу изменить в своей жизни. Все заслонила тень обожаемого калеки. Никогда в этом доме не засмеется счастливая жена, не закричат радостно здоровые дети. Завод, работающий как заведенная машина, будет работать только на животный голод слабоумного. Зачем шумит машина, зачем живет дело моих рук? Пусть бы провалилось оно от какого-нибудь землетрясения, пусть бы залило его лавой, засыпало вулканическим пеплом! Пропади оно вместе с недобрым моим посевом!

Что посеял, то пожнешь. Что посеял, то пожнешь. Без конца, без конца гремит в уме эта грозная фраза. Единственным выходом была бы… его смерть! Какое страшное обручальное кольцо! Я все стараюсь сдернуть его, — не с пальца, с шеи! — но оно крепко сковано, не разорвешь.

Мильде говорил: «Надо бороться до конца». Кати приняла к сердцу эти слова. Не только их — тут сыграл свою роль еще и тот мой случайный жест рукой, когда под чердачным окном лежал окровавленный груз. Кати, Кати, что ты наделала, зачем удержала его душу на пороге рая! Панаша Хайн! Выползи из своего склепа, пустыми глазницами взгляни на свою кровь и плоть, покачай внука бесплотными руками: баю-баю… Нет, ты-то хорошо знаешь, я ведь никогда не говорил над тобой: «Покойся с миром». А если б и сказал когда в приливе добродушия — то теперь отрекся бы от этих слов!

20 КТО ВИНОВАТ?

Без малого два года назад начал я писать свою историю. Значит, сыну моему скоро одиннадцать.

Одиннадцать лет — дети в этом возрасте ходят в пятый класс. Что они умеют? Читать, писать, считать. Знают исключения из правил грамматики, знают таблицу умножения — считают до скольких? Пожалуй, до миллиона. Знают кое-что из истории, из географии, проходили уже млекопитающих, птиц и пресмыкающихся. Весной приносят в школу первоцвет и вербу, дивятся — какая пыльца на тычинках, какой липкий пестик. Осенью срисовывают багряные листья клена и дикого винограда, стараясь передать своими кисточками их яркую красоту.

Учитель, товарищи в классе, уроки… Сколько суеты, сколько маленьких тайн — прямо мир взрослых под микроскопом. Чермак, директор моего завода, давно женат, у него тоже ребенок — девочка, осенью она пойдет в школу. Отец качает ее на коленях, мать поспешила преподать ей первые школьные премудрости. Как гордится этим девчушка! Как хвастается! Она умеет склонять: павлин, павлина, павлину… Это слово ей особенно нравится, она громко выкрикивает: «Павлин!» Потому что фамилия их домохозяина — Павлин.

Я знаю, все это ужасно глупо и отцовские радости Чермака — сплошная чепуха, но все же… я отдал бы за них всю свою надменную гордыню и значительную часть своей власти и своего состояния. Я ведь тоже когда-то думал, что мой мальчик будет выделяться среди прочих детей. Тоже мечтал о том, как буду гордиться его умножающимися знаниями!

А он… Он выглядит старше сверстников. Можно сказать, он огромен, чуть ли не гигант. Растет, как сорняк… Еще бы! Аппетит-то здоровый. Абсолютно здоровы внутренние органы. А голова — о, у него великолепная голова, швайцаровское лицо с энергичным подбородком, которому я когда-то так нелепо радовался… Большая голова, с тыкву, слишком тяжелая для него, — и, увы, такая же пустая, как выскобленная тыква!