Невеста смерти

Для успешного исполнения миссии пришлось прибегнуть к помощи нескольких монахов-иезуитов. Бастард без особых возражений проследовал за ними в часовню, чтобы помолиться о вечном спасении. Исповедоваться дон Юлий отказался, но сам факт того, что в то первое утро он простоял два часа на коленях в холодной часовне, уже можно было счесть победой – священной победой.

Однако ближе к концу второй недели принц пожаловался на боли в груди и голове. Пока священник осматривал его, больной морщился, словно его донимала некая невидимая рана, а затем, вскрикнув от боли, запретил прикасаться к себе. Братьев-иезуитов с их кадилами он прогнал – чихая, кашляя и ругаясь на немецком, итальянском и латыни.

Он беспрестанно просил дать ему Книгу Чудес, но та исчезла вместе с Мингониусом.

А затем началась суета из-за Маркеты. Люси Пихлерова требовала встречи с императорским сыном, желая знать, почему ее дочь уехала в Прагу, не попрощавшись и не взяв те чудесные вещи, что собрали для нее жители Чески-Крумлова.

– Это совершенно невозможно, – сказал дон Карлос. – Видеть дона Юлия дозволяется лишь назначенным ему врачам, стражникам и священнику.

– Что вы такое говорите! – хмыкнула пани Пихлерова, скрестив на груди свои могучие руки. – Да мы каждую неделю видим, как он гоняет с собаками. Моя дочь виделась с ним много раз, в том числе и в тот вечер, когда уехала в Прагу.

«А что, если в тот вечер они снова пускали ему кровь? – подумал священник. – Тогда понятно, почему он такой бледный да рассеянный… Жаль, не закончили начатое и не отправили его к дьяволу!»

– Об этом не может быть и речи, – отрезал он. – И если б вы хоть немного соображали своей головой, то понимали бы, сколь опасен этот человек, и не позволяли дочери находиться с ним рядом.

– Он – Габсбург, – фыркнула Люси. – Разве нет?

Иезуит захлопнул дверь перед возмущенной женщиной и приказал стражникам вывести ее за ворота. Она задержалась на дальней стороне рва, бросая завистливые взгляды на откормленных медведей и горько завидуя их ужину.

К концу второй недели завывания и пронзительные вопли больного возобновились. Дон Юлий обнаружил небольшой пучок волос у окна, в том месте, где он порезал Маркете голову. Явившись на крики, священник обнаружил принца с прядью волос в руке.

– Что это у вас, дон Юлий? – поинтересовался он.

– Не твоего чертова ума, червяк ты сушеный! – отрезал бастард, пряча пряди в зажатом кулаке. Иезуит смог разглядеть лишь кончики длинных волосков, видневшихся у него между пальцами.

– Вы ее трогали? – пробормотал испанец, осознав, что именно зажато в кулаке больного. – Она поэтому уехала столь поспешно?

– Нет! – прорычал больной, вскакивая на ноги и устремляясь к священнику.

Стражники едва успели перехватить принца в тот самый момент, когда его рука уже тянулась к горлу дона Карлоса. Иезуит отскочил назад.

– Нет, нет, нет! – вопил дон Юлий, пытаясь вырваться из рук охранников. – Я не хотел ее убивать! Мною овладел дьявол! Я любил своего ангела больше жизни! Я проклят на муки ада и никогда больше не увижу мою Маркету!

Священник скривился, словно только что надкусил малагский лимон, и сердито посмотрел на стражу.

– Если она умерла, то хоть покинула этот Богом забытый городишко, – промолвил он, собираясь с силами, а затем, прищурив свои змеиные глаза, взглянул на безумца. – И это для нее благословение.

Лица стражников превратились в каменные маски. Отпустив сумасшедшего принца, они бросили Карлосу-Фелипе «До прделе!» и плюнули на пол. Да пошел ты! Испанскому священнику показалось, что он слышал слово «распятие», произнесенное среди других богохульных чешских ругательств, и это оскорбило его гораздо сильнее, чем все прочие неведомые проклятия, вылетавшие со слюной из возмущенных богемских ртов.

* * *

Цирюльник Зикмунд Пихлер снова и снова перечитывал письмо, присланное Томасом Мингониусом. Писалось оно явно в спешке, так что начертания букв отличались от обычно аккуратного почерка великого доктора.