Невероятно насыщенная жизнь

— Нет, это — напротив, — говорит бабушка. — «Целый город с каким-то недугом…»

— Ну, правда? — спрашивает полковник.

Вот что интересно — я бегала по Литейному сто раз и сто раз пробегала мимо этих мест. И вроде бы знала, что здесь, в этих местах есть что-то замечательное, но думала, наверно, о чем-то другом, и мне эти места были, как говорят наши мальчишки, «до лампочки».

— Вот парадный подъезд… — говорит Витька.

— По торжественным дням, — говорит полковник.

— Вот видите, как вы хорошо помните классику, — говорит бабушка. — Это было в то время министерство земельных уделов.

— По торжественным дням, — задумчиво повторяет полковник и, освобождаясь от Витьки, и от меня, и от бабушки, идет на ту сторону. На него едут машины, но он не смотрит на них, а идет себе на ту сторону.

— Во дает! — говорит Витька, удивляясь.

«Ты-то что понимаешь, сморчок», — думаю я, но сама-то тоже не очень много понимаю.

С той стороны полковник машет нам рукой, и мы бежим к нему: впереди бабушка, помахивая сумочкой, за ней — Витька, а дальше не спеша бегу я.

— Вот это — парадный подъезд? — спрашивает Василий Андреевич.

— Да, — отдуваясь, говорит бабушка. — Но я не понимаю…

— Эх, — говорит полковник и садится на ступеньку. И сразу у него делается очень грустный вид. Витька садится рядом, а бабушка оглядывается по сторонам.

— Неудобно, полковник, — говорит она в нос, — встаньте.

— Прошу прощения, — говорит полковник, вставая, — лирика! — Он трет лоб и смущенно смотрит на бабушку. — Вы уж, Антонина Петровна, простите, — воспоминания. Вот здесь я его и встретил.

— Кого? — кричу я.

— Гришу. Гвоздика, — говорит полковник. — Да.

— Ах, вот оно что, — говорит бабушка и вздыхает.

— Да, да. Это… Это… — Она разводит руками и опять вздыхает.

Витька внимательно оглядывает подъезд и хмурится. И мы стоим некоторое время молча. Потом бабушка берет Василия Андреевича под руку. Витька берет его за руку, и они идут по Литейному, а я сажусь на ступеньки этого подъезда и глажу тихонько ступеньки рукой, и мне становится все как-то странно — будто это я, а будто и не я, а тот худой-худой мальчишка, который везет на саночках завернутую в белую простыню свою маму, а кругом все так тихо и стоят вмерзшие в лед трамваи и троллейбусы, и лежит посреди Литейного бомба. Лежит. И вот-вот разорвется. И троллейбус, в котором сидят замерзшие люди, взлетит на воздух, и вверх полетят обломки и еще что-то, о чем страшно сказать…

Г. А. говорит, что самое главное в человеке — это чтобы он знал, что он хочет. Тогда человек будет на высоте. Ну, а если человек хочет… убивать? Тогда он тоже будет на высоте? Нет, это все, конечно, ерунда, и Г. А. наверняка так не думает. Я сижу на ступеньке, трогаю ее рукой и думаю: вот здесь сидел мой папа. Ему было тринадцать, столько, сколько мне сейчас…

Конечно, они за мной возвращаются.

— Вот она, — кричит Витька, — дура! А мы ее.

— Пошли, — говорит полковник. — Чего ты тут застряла?

— Она очень впечатлительная девочка. Я вам говорила об этом, полковник, — говорит бабушка.

«Полковник» она обязательно произносит в нос, мне даже не передать это: «по-о-н-л-л-нковник».

— Ладно, — говорит полковник, — идите вперед, мы за вами.

Они — бабушка и Витька — идут впереди, а мы за ними.

— А ты, пожалуй, действительно… — говорит полковник.

— Ну и ладно, — сердито говорю я, хотя сердиться мне и не на что.

— Ну и ладно, — говорит полковник. — Тебе сколько лет?

— Тринадцать… исполнилось, — говорю я.

— Мне минуло тринадцать лет… — сказал Василий Андреевич словно про себя и замолчал.

Мы шли рядом с ним в десяти, нет, пожалуй, в пятнадцати шагах за бабушкой и Витькой. Я видела, как Витька оборачивался, а бабушка поворачивала его обратно и что-то говорила ему, а он опять оборачивался, а бабушка брала его за затылок и снова поворачивала обратно.

— Понимаешь, — заговорил полковник, — я вот старый солдат, и вроде моя профессия… убивать людей…

— Людей? — удивилась я.

— Врагов, — сказал полковник, внимательно посмотрев на меня, — конечно, врагов…

Я задумалась.

— Ну ладно, — сказал полковник, — тебе не об этом думать надо. Тебе надо жить, старушка. Хорошо жить. Весело жить. — Он помолчал, а потом задумчиво сказал: — Странно, что я с тобой на такие темы разговариваю…

— Ничего не странно, — сказала я. — А что лучше — молчать? Да?

— Да нет, — сказал полковник, — просто я это к тому говорю, что тебе надо хорошо жить, весело. Вот для этого — я всю жизнь военный. И не жалею. А война, — он махнул рукой, — война паршивая штука. Давай-ка догоним их, а то обидятся. Ну, побежали.

Мы побежали и догнали наших. Витька был какой-то притихший, а бабушка очень громко начала говорить.

— Обратите внимание, полковник, — кричала бабушка, — на этот дом! Почему-то считалось, что именно в этом доме жила «Пиковая дама»…

— Ну? — сказал полковник и посмотрел не на большой и довольно красивый дом, а на будку — есть такие милицейские будки: зеленые с золотом и за стеклом регулировщик.