Невернесс

Он ненавидел сам себя. Само собой разумеется, что все мужчины и женщины, будучи людьми, находят в своем человеческом естестве хоть какую-нибудь причину для ненависти. Но Соли пошел дальше, превратив ненависть к себе в настоящее искусство. Свою гордыню, гневливость, безразличие к страданиям других он ненавидел точно так же, как недостаток воображения и неспособность доказать Гипотезу. Более того — он ненавидел себя за наличие недостатков как таковых. Я смотрел, как он прикладывает ободок кружки к своим белым растрескавшимся губам и дует на кофе, и мне казалось, что он ненавидит себя за то, что он человек. Этот мрачный, погруженный в себя человек, столь часто путешествовавший по темным ледянкам собственной души, открыл, что наша человечность, самое сокровенное наше «я», определяется не столько силой, сколько слабостью. В этом и заключалась ловушка, державшая его в плену, как смерзающаяся прорубь: он любил в себе человека и одновременно ненавидел его, потому что никем другим быть не умел. Самый большой страх (а потому и ненависть) вызывал в нем высший Соли, который мог бы выйти из старого, слабого, разочарованного Соли, если бы тот разбил ледяные края полыньи. Все это он сознавал — он видел себя более ясно, чем было доступно моему наивному взору цефика. Это-то самопостижение и запечатывало гробницу его ненависти к себе. Но если он действительно видел сковывающую его спираль ненависти и страха, разве не мог он ее сломать? Нет, не мог. В конце концов, он был только человеком во всем чудесном и трагическом смысле этого слова. А человек, как пытался он себе внушить на протяжении трех жизненных сроков, должен принимать свою человечность как должное.

К тому времени, как мы достигли первого из Внешних Островов, ему пришлось смириться также и со слабостью человеческого тела. Тридцатый день глубокой зимы обещал стать еще холоднее всех предыдущих. В десяти милях к югу от хижины — в ясном утреннем воздухе казалось, что еще ближе — бело-зеленым холмом поднималась из моря обитель семьи Еленалина. Мы с Соли, одолеваемые кашлем, все время украдкой посматривали на юг, пока запрягали нарты. Его неловкость в работе я сначала приписал задумчивости: возможно, он прикидывал, что произошло с Еленалиной за эти годы. Лейлани, упершись лапами в снег, облаял стайку гагар, летящих к острову. Кожаные постромки, натянувшись, сдавили пальцы Соли, и он поморщился.

— Опять отморозил? — Я подошел к нему по скрипучему снегу и помог распутать Лейлани и вторую собаку, Гиту, которая подскакивала, пытаясь достать до птиц. — Дай-ка взглянуть на твои пальцы.

— Они в порядке, — ответил он, дыша паром из кровоточащего носа. — Замерзли только, а так ничего.

— Надо их согреть. Когда еще мы доберемся до Квейткеля… Сейчас мы, думаю, милях в сорока от Фарлейской отмели. Давай погрею.

— Нет.

— Ты их отморозил, так ведь? Говорил ведь я — держи их в тепле!

— Ничего я не отморозил.

— Дай посмотреть.

— Отстань, пилот.

Я дрожал в слабом утреннем свете, и ветер швырял снег мне за шиворот. Мне хотелось скорее отправиться в дорогу, чтобы восходящее солнце и мышечные усилия согрели меня. Я посмотрел на запад, стараясь различить в дымчатой белизне складки и трещины ледяного рельефа, и предложил:

— Зайдем в хижину. Я согрею воды, и мы обмакнем туда твои пальцы.

Лоб Соли, несмотря на мороз, блестел от пота.

— Так ведь времени нет.

Я повалил Арне на бок и натянул кожаный сапожок на его стертую лапу.

— Если ты упустишь поводья и твои нарты провалятся в трещину, мы потеряем кое-что побольше времени.

— Да, времени, — пнув ногой снег, сказал он и неожиданно вернулся в хижину.

Я пролез вслед за ним. Он снял рукавицы, и я увидел, что он не лгал. Пальцы не были обморожены. Дело обстояло еще хуже. Их концы почернели, и от них шел гангренозный запах. Даже протухшие рыбьи головы годичной давности пахнут лучше. Я попятился от этой вони, стукнувшись головой о стенку хижины.

Он отвел пальцы подальше от себя, как что-то нечистое, и сказал:

— Как видно, первая помощь не подействовала.

— Мы можем вернуться в Город. Даже если гангрена захватит всю руку, расщепители отрастят тебе новую дней за пятьдесят. — Честно говоря, возвращаться мне не хотелось.

— Тогда мы упустим Хранителя.

— Предпочитаешь потерять пальцы?

— Лучше уж это, чем вернуться в Город, как побитая собака.

Глядя на его пальцы, раздувшиеся от гнилостных газов, я сказал:

— Я не резчик.

— Но ведь нож-то у тебя есть — стало быть, и резать ты можешь.

Я почесал нос.

— Не так это просто.

— Боишься?

— Трудно тебе придется у деваки без пальцев.

— Трудно.