— А ты почему не ешь?
Обычно она тоже ела хлеб на завтрак — мать, как все ее сестры на Лешуа, не признавала пищи животного происхождения, даже искусственного мяса, которое любят почти все жители нашего города.
Я взял продолговатый ломтик и с удовольствием стал жевать. Мать взяла из глубокой мисочки шоколадный шарик и сунула его в рот.
— Ну а вдруг я добьюсь успеха, мама?
Она сунула в рот еще три конфеты и неразборчиво выговорила:
— Иногда мне кажется, что Соли прав и мой сын дурак.
— Ты всегда говорила, что веришь в меня.
— Верю, но не слепо.
— Почему ты считаешь это невозможным? Твердь — такая же туманность, как множество других: горячие газы, межзвездная пыль и несколько миллионов звезд. Возможно, это чистая случайность, что Тихо и все прочие погибли там.
— Что за ересь! — Она раскроила конфету пополам своими длинными ногтями. — Так-то ты усвоил все, чему я тебя учила? Я не потерплю от тебя таких слов. «Случайность»! Тихо убил не случай. Это Она.
— Она?
— Твердь. Сеть, состоящая из миллионов биокомпьютеров планетарного масштаба. Она манипулирует материей, накапливает энергию и искривляет пространство, как Ей вздумается. Мультиплекс внутри нее чудовищно, невероятно сложен.
— Ты произносишь «она» с большой буквы.
— Разве может величайший во вселенной интеллект быть «ей» с маленькой буквы? — улыбнулась мать. — А уж тем более «им»?
— А как же Кремниевый Бог?
— Это неверное наименование. Так его называли старые эсхатологи Ордена, делившие все сущее по мужскому и женскому признаку. Этот разум должен называться «Кремниевой Богиней». Вселенная рождает жизнь — по сути своей она женщина.
— Зачем тогда нужны мужчины?
— Мужчины — это депозитарии спермы. Выучил ты мертвые языки Старой Земли, как я тебя просила? Нет? Так вот, у римлян было выражение «instrumenta vocalia». Мужчины — это говорящие орудия, и слушать их порой очень приятно. Но без женщин они ничто.
— А женщины без мужчин?
— Лешуанский матриархат основан пять тысяч лет назад, а патриархатов нет ни одного.
Иногда мне кажется, что матери следовало стать историком или мнемоником. Она знает очень много всего о древних народах, языках и обычаях — во всяком случае, достаточно, чтобы обернуть спор в свою пользу.
— Я тоже мужчина, мама. Почему ты решила родить сына, а не дочь?
— Глупый мальчишка.
Я хлебнул кофе и поинтересовался вслух:
— Любопытно, как чувствует себя человек, беседуя с богиней?
— Еще одна глупость. Я приняла решение — мы летим на Лешуа.
— Нет уж, мама. Не хочу я быть единственным мужчиной среди восьми миллионов женщин, которые хитрость ставят превыше веры.
Она грохнула чашкой об стол.
— Ладно. Ступай соревноваться со своим Соли. И скажи спасибо, что твоя бабка научила твою мать хитрить.
Я уставился на нее, она на меня, и это продолжалось довольно долго. Я, словно мастер-цефик, пытался разгадать правду по бликам на ее радужке и по складке ее большого рта. Но в результате мне открылась только одна, старая истина: я способен читать по ее лицу не больше, чем заглядывать в будущее.
Я выпил остатки кофе, дотронулся до ее лба и пошел соревноваться с Соли.
К гонкам Тысячи Пилотов никто не относился всерьез. (И столько пилотов в них никогда не участвует.) Это скорее символическая, шуточная битва старых пилотов с новыми, своеобразный ритуал посвящения. Мастер-пилоты — обычно их бывает около сотни — собираются перед Пилотским Залом, пьют горячий квас или что-то другое, по выбору, хлопают друг друга по плечам и кричат разные вещи в адрес более мелкой группы молодых пилотов. В тот день на территории Ресы толпилось множество академиков, специалистов и послушников в мехах всех цветов и оттенков. Позванивали колокольчики, а кадеты освистывали червячников, заключавших свои нелегальные ставки. Со ступеней Зала звучали кларины и шакухачи. Высокие стонущие ноты, выражающие мольбу, отчаяние и предчувствие недоброго, контрастировали с общим весельем. Бардо эта музыка тоже, видимо, казалась неподходящей. Он подошел ко мне, когда я пробовал лезвия коньков на ногте большого пальца, и сказал:
— Не выношу мистической музыки. Она вселяет в меня жалость ко всей вселенной и разные другие чувства, которые я предпочел бы не испытывать. Мне подайте рог и барабан. Кстати, паренек, не хочешь ли щепотку огонь-травы, чтобы разогреть кровь?
Я отверг его красные кристаллики — он мог заранее знать, что я откажусь. Распорядитель — я с удовольствием увидел, что это Бургос Харша, который вихлялся на коньках, потому что с утра накачался квасом — вызвал обе группы на старт. Мы столпились вдоль расчерченной в красную клетку линии там, где мелкие ледянки нашего колледжа выходили на белый лед.
— Мне надо сказать вам что-то важное, но я забыл, что, — объявил Бургос. — Разве я на вашей памяти что-нибудь забывал? Ладно, не имеет значения. Желаю вам, пилоты, не сбиться с пути и поскорее вернуться назад. — Послушник подал ему белый стартовый флаг, и Бургос умудрился в нем запутаться. Послушник всунул древко ему в руку, Бургос сделал отмашку, и гонки начались.