Невернесс

Я показал на сияющую луну и объяснил, что эта луна на самом деле – огромный биокомпьютер, часть мозга богини.

– Она сияет, как серебро, и это красиво, но свой блистающий интеллект она делит с миллионом других лун. Вообразите только, какие это возможности… это уже иной, высший вид красоты.

Она посмотрела на меня, как логик смотрит на лепечущего бессмыслицу аутиста, и сказала:

– Не думаю, что луна может быть компьютером. Зачем ты мне лжешь? В компьютерах ничего красивого нет.

– Я не лгу вам.

– А что ты имеешь в виду, когда говоришь «богиня»?

Когда я рассказал ей про высшие умы, как их классифицируют эсхатологи, она засмеялась.

– Ну, Бог-то, наверное, есть. Или был – не помню уже. Но верить, что луна думает, – просто сумасшествие!

Внезапно она настороженно впилась в меня своими старыми глазами и задрожала, как лист на ветру. Сумасшедший вроде меня мог быть опасен и представлял угрозу ее долгожительству. Лазеры перевели свой прицел на меня. Такара посовещалась с компьютером и сказала:

– Луна состоит из элементов – углерода, водорода, кислорода и азота.

– Это все элементы белка, а нейросхемы компьютеров часто бывают белковыми.

– Какая разница, что из чего сделано? Мир и гармония – вот что важно. А ты угрожаешь нарушить нашу гармонию.

– Я не стану здесь задерживаться, если вам это неприятно.

Мне и самому не терпелось убраться с этой удушливой планеты.

– Хай, ты должен покинуть нас. Чем дольше ты здесь остаешься, тем опаснее делаешься. Завтра, хорошо? И пожалуйста, не надо больше говорить с детьми. Они напугаются, если услышат, что луна живая.

Я покинул этих людей, предоставив им наслаждаться их удовольствиями и их декадентской гармонией. В середине долгой ночи я улетел и снова ушел в мультиплекс. Мой путь вел меня внутрь, к центру мозга Тверди. Я преисполнился еще большей решимостью найти главный узел ее разума, если таковой существует. По мере своего продвижения я открывал все больше лунных мозгов. У одной горячей голубой звезды-гиганта тысяч десять лун слились вместе наподобие эмбриона. Я испытывал острое чувство, что вижу то, что видеть не должен, – как если бы застал свою мать обнаженной во время утренней ванны. Быть может, луны таким образом размножаются? Ответа у меня не было. Я не мог заглянуть в середину их скопления, поскольку там было черно, как в черной дыре. Я знал, что идти дальше опасно, но, вдохновленный перспективой увидеть зарождение новой божественной жизни, проложил маршрут прямо туда, в середину.

Сделав это, я тут же понял, что совершил элементарную ошибку. Вместо центра лунного скопления я попал в раскидистое дерево решений. Сто каналов открылись передо мной, разветвляясь на десять тысяч более мелких. Меня замутило от страха: у меня было всего несколько секунд на выбор нужной ветви, иначе я погиб.

Я мысленно соединился со своим кораблем и погрузился в замедленное время. Мысли завихрились у меня в мозгу, как снежинки на холодном ветру, время же, наоборот, сбавило темп своего бега. Передо мной протянулось длинное-предлинное мгновение, в которое я должен был доказать особо трудную маршрутную теорему. Я должен был доказать ее со всей доступной мне быстротой. Компьютер моделировал мои мысли и питал мою зрительную кору идеопластами, которые я вызывал в памяти. Кристаллические символы, сверкая перед моим внутренним взором, сцеплялись, выстраивались в доказательство теоремы. Каждый знак был уникален в своей красоте. Теорема фокусов, например, выглядела как свернутое рубиновое ожерелье. По мере доказательства оно соединилось с перистыми алмазными волокнами первой маршрутной леммы Лави. Моя мысль работала на полных оборотах, заставляя идеопласты застывать на месте. Замысловатые изумрудные глифы правила инвариантности, клинообразные руны сентенционных связующих и все прочие знаки складывались в трехмерную фигуру, проектируемую логикой и вдохновением. Чем быстрее я мыслил, тем быстрее, невесть откуда, возникали идеопласты, занимая свое место в конструкции. Такое преобразование символов в доказательство имеет особое название: мы именуем его цифровым штормом, ибо чисто математическое мышление затмевает все остальное, словно метель средизимней весной.

Пока цифровой шторм нес меня к моменту доказательства теоремы, я перешел в сон-время. Там я испытал неподдающееся ощущение упорядоченности – вся краса и весь ужас мультиплекса открылись передо мной. Цифровой шторм усиливался, ослепляя меня белым светом сон-времени. Далеко не в первый раз я задумался о природе этой временной разновидности и о том удивительном ментальном пространстве, которое мы называем мультиплексом. Что такое мультиплекс в действительности – объективная реальность, определяющая форму и состав внешней вселенной? Некоторые канторы (но не моя мать) верят в это – и верят, что при безупречно правильном использовании математики мы сможем объяснить вселенную до конца. Но канторы – чистые математики, а мы, пилоты, – нет. В мультиплексе нет совершенства, и многого мы в нем не понимаем.