Nevermore

— Сюда, джентльмены, — сказал Карлтон, отклоняя луч фонаря примерно на тридцать градусов влево, где я начал теперь различать вход в узкий, с нависающим потолком, тоннель. По этому тесному, лабиринтообразному проходу нам пришлось пробираться нагнув головы — на его сырых стенах белой паутиной мерцала селитра, — и таким образом мы проникли в самые отдаленные уголки подземной части здания.

Наконец, после бесконечных зигзагов мы выбрались в большое помещение с высоким потолком, или, скорее, в некий склеп,освещенный пламенем нескольких масляных ламп, водруженных на вершину пирамиды из ящиков, бочек и бочонков, громоздившихся повсюду вокруг нас. Я сразу же приметил капитана Расселла, который вместе с тремя другими полицейскими офицерами и незнакомым мне седовласым джентльменом стоял в нескольких ярдах от нас, в дальнем конце этого склепа возле бочки, обитой железными обручами.

— А! — приветствовал нас капитан. — Я уж отчаялся дождаться вас.

— Поскольку мы были заняты делом, не терпящим отлагательства, — заговорил я, приближаясь, — ваше сообщение достигло нас лишь недавно, после чего мы сразу же отправились в музей.

— Полагаю, офицер Карлтон предупредил, по какой причине я вас вызвал, — сказал Расселл.

Подтвердив кивком верность этого предположения, я огляделся по сторонам и скорбно вопросил:

— Где же тело?

Не тратя лишних слов, Расселл указал рукой на поставленную вертикально бочку. Обратив взор свой на сей сосуд, я отметил, что крышка с него снята, однако внутренность бочки была полностью скрыта сумраком. Я наклонился и заглянул внутрь, а офицер Карлтон, желая помочь мне, протянул руку с фонарем над моим левым плечом, так что луч упал прямо на содержимое бочки.

Чтобы пощадить чувства читателя, я воздержусь от описания кошмарного — отвратительного — совершенного неописуемого— зрелища, поразившего в ту минуту мой взор.

Достаточно будет сказать, что я увидел перед собой останки пожилого джентльмена, чье тело подверглось чудовищным увечьям и расчленению, с целью, несомненно, втиснуть его в узкую бочку. Задыхаясь от ужаса, я попятился прочь от этой страшной картины, а Крокетт, также приблизившийся к бочке осмотреть ее содержимое, громко воскликнул:

— Чтоб меня пристрелили! В жизни не видал подобной мерзости!

На несколько мгновений слабость овладела мной. Прикрыв глаза, я прислонился к большой, схваченной железными обручами бочке, цепляясь для устойчивости за ее край. Постепенно головокружение улеглось. Разомкнув веки, я поймал на себе пристальный взгляд капитана Расселла.

— Это злодеяние может быть делом рук только того демона, за которым мы гонимся! — хрипло выговорил я.

— В этом нет сомнений, — согласился Расселл. — Убийца, как всегда, оставил свой автограф. — И, обернувшись к офицеру Карлтону, распорядился: — Покажите ему!

Повинуясь приказу, молодой офицер опустился на одно колено и поднес фонарь вплотную к бочке. Свет выделил загадочную надпись «NEVERMORE», грубо начертанную по обводу бочки уже подсыхающей кровью, которая и цветом, и текстурой напоминала густой слой ржаво-коричневой краски.

— Орудие убийства было обнаружено здесь, — продолжал Расселл, вновь указывая направление жестом. Я проследил за движением его руки и увидел на полу старинный топор палача — грозное, острое как бритва лезвие потемнело от крови.

— Точная копия топора, которым была казнена Мария, королева Шотландии, [70]— уточнил седовласый джентльмен, стоявший рядом с Расселлом. — Один из нескольких сотен хранящихся в нашем собрании образцов старинного и редкого оружия.

Поскольку эта реплика привлекла мое внимание, я вгляделся в лицо седовласого джентльмена. Черты его казались неуловимо знакомыми, хоть я не сомневался, что вижу его в первый раз. Это был человек средних лет, державшийся с отменным достоинством, а лицо его выделялось на редкость гармоничным сочетанием мужской силы и женственной чувствительности. Глаза были удивительно яркими и проницательными, чело — высоким и бледным, нос отличался деликатной иудейской лепкой, но ширина ноздрей превышала типическую. Выдающийся подбородок был резко очерчен и имел четкую форму квадрата — свидетельство физической крепости и моральных сил, — но нежный контур губ, чья податливость, я бы даже сказал — пухлость, напоминала очертания, что олимпиец Аполлон лишь в сновидении явил Клеомену, сыну афинянина, [71]лишь в ниспосланных Аполлоном снах, до странности противоречил твердой линии подбородка.

Тут наконец я осознал — и даже вздрогнул: джентльмен с поразительно благородной внешностью — не кто иной, как мистер Рембрандт Пил собственной персоной, а его облик знаком мне по изысканному автопортрету, висевшему в фойе музея, где я неоднократно имел возможность любоваться им. С почтительным поклоном представившись знаменитому коллекционеру, я осторожно осведомился о личности убитого.